Не воротишься - Надежда Вадимовна Ларионова
А потом что-то вдруг менялось в воздухе, светало, лес наполнялся звуками, и Горшок хлопал себя по коленям и объявлял «миссию выполненной», а «поход» оконченным. И они затаптывали костер, и время снова начинало бежать, бежать так быстро, что Лешка моргнуть не успевал, как место утренних походов снова занимала школа, которую Горшок благополучно просыпал, и Лешка тащился на уроки один. И весь день, вместо рассказов Горшка о цыганах и очередной отцовской выходке, Лешка смотрел на идеальные Аринкины банты. Смотрел и не решался с ней заговорить.
Вдали звенит переезд, вырывая Лешку из воспоминаний, и он спрыгивает с насыпи. Кеды исчезают в одуванчиковом море. Лешка пинает желтые головы, тонкие стебельки хрустят под подошвами. Платформа виднеется серым айсбергом впереди, и Лешка берет вправо – где-то рядом должна быть тропинка к Молодежной улице. А оттуда совсем недалеко до «логова». «Логово – это, конечно, громко сказано, – скалился Горшок, впервые рассказывая Лешке о новых знакомцах, – конура и то комплиментом будет». Лешке было странно слышать такое определение от него, Горшковы сами-то богато не жили. Лешка вспоминает Горшкову-мать, сухую и тонкую, такую непохожую на его собственную. С лицом серым от слез и работы. Горшкова-отца, лежащего носом в тахту и заботливо укрытого шерстяным пледом. Лешка иногда думал: а если бы его отец с Чечни вернулся, он был бы таким же? Горшок старался не бывать дома. Кочевал между приятелями, оставался с ночевкой у Лешки. Но все чаще, особенно после смерти брата, бывал здесь, на Третьей платформе. И лишь однажды показал Лешке этот дом, почти скрытый буйно разросшимися яблонями.
Во дворе свалены в кучу старые телевизоры и мягкие одноглазые медведи. Перед крыльцом, занавешенным тряпками, – красный вымпел с Лениным и подписью «Лучшему трактористу». Лешка неуверенно дергает за повисшую на расшатанных петлях калитку.
– Эй, пацан, ты куда?
Лешка дергается. Оборачивается. Сверху вниз на него уставился этакий дядя Степа с черным росчерком бровей и строгим взглядом. Форменная рубашка мокрая от пота, три золотые линии горят на плечах – сержант милиции.
– У тебя что здесь, дела?
Лешка буркает, что у него тут дел нет, извините, ошибся домом, наверное, но сержант не отстает.
– А ну стой! Стой, кому говорят! Ты живешь тут рядом? Родители где? – Сержант сыплет вопросами, пока наконец не хватает Лешку за обожженное плечо, Лешка ойкает и останавливается.
– А ну скажи, как фамилия твоя, парень? – В руках сержанта появляется блокнот.
Делать нечего, Лешка вздыхает и выкладывает все – кто такой, с какой улицы. Мама работает в «Десятке» у пятиэтажек, пиво продает, но только взрослым, пацанам никогда. Сержант улыбается и утирает нос краем серого мятого платка. Нос у него рябой, с красными точками капилляров.
– Ты вроде парень неплохой, ты бы не шатался где ни попадя. Тут девочка пропала. Ты ее не знаешь? Арина Степашина.
У Лешки едва не вылетает – только девочка? Но быстро спохватывается и отрицательно мотает головой. Сержант хлопает его по спине, ступай тогда, свободен. И Лешка уходит, а перед глазами у него стоит образ Аринки, какой он увидел ее впервые – высокий лоб, внимательные серые глаза, флуоресцентно-белые ленты в русых волосах. Аринка спрашивает шепотом: «Можно твою стерку?» И на щеках у нее расцветают ямочки, и Лешке хочется их поцеловать.
* * *
Металлическая дверь то и дело грохает о порог. Люди заходят налегке, а выходят гружеными верблюдами. Звенят бутылки в авоськах, шуршат пакеты, дверь брякает от удара о чьи-то ботинки. Туда-сюда, туда-сюда, и так целый день. Кто-то оставляет дверь нараспашку, и Лешка слышит недовольный мамин голос: «Мух напустите!» Он представляет мамино недовольное лицо, обрамленное белым чепцом продавца, и хихикает – чепец делает ее похожей на сердитого младенца. Но тут же осекается. От воспоминаний о младенцах у Лешки екает.
Путь к лагерю занял у Лешки дольше, чем он задумывал. Крапива отхлестала его нещадно, комары пожрали – живого места не осталось. И все зря. Дыру в заборе заделали. Новую среди бела дня, да без кусачек, сделать никак не получится. А что самое стремное – у главных ворот его снова заметил сержант. Милицейскую машину он оставил аж за переездом, как Лешка потом выяснил.
Сержант, все такой же суровый, выговаривал что-то бабе Шуре. А она кивала, охала и хваталась за сердце. И конечно, стоило Лешке высунуться из-за кустов, оба они замолчали и уставились на него. Что те козы на электричку. Лешке пришлось линять. Силы его были на исходе, от жары уже закладывало уши и язык прилип к небу, и Лешка решил зайти в строительный городок, где из колонки можно набрать воды. Тут-то он и увидел ее. Она сидела на сложенных палетах. Тихая, будто птица, положившая голову под крыло. Лоб расправился, стал яично-гладким и юным. Ресницы подрагивали тихонько. Над верхней губой блестели бисеринки пота.
Ах вот оно что. Братья-дачники. Никакие не дачники, значит, живут в вагончике на стройке. Живут. «Жили», – поправил себя Лешка.
Он хотел подбежать, потрясти ее за плечи, чтобы она очнулась. Сказать: «Ваших-то никто не ищет! Никто, ищут Аринку, а ваших – нет. Ваши, может, на том свете уже, вы…» – но не решается. Только смотрит, как она складывает губы трубочкой и вздыхает. И как рука ее, оберегающая живот, поднимается и опускается в такт дыханию.
* * *
Сумка оттягивает руку, и Лешка радуется, что решил забрать маму с работы. Он даже позволяет ей взять себя под руку и теперь подстраивается под ритм ее шагов.
Солнце мерцает красным между деревьями. Они идут вдоль шоссе, и редкие машины, взвизгивая, проносятся мимо. Асфальт влажный от начавшегося дождя.
Мама молчит и жует губы. Наверное, ищет слова, чтобы высказать Лешке, какой он – оболтус? Поросенок, совсем о матери не думает? И деда с
