Проклятие Озерной Ведьмы - Стивен Грэм Джонс
И Линни Эдриен Томпкинс-Мондрагон тоже понадобилась ему для этих дел. По моей вине. Потому что я убила его лучшего друга.
Вот каково это – ненавидеть себя.
Я выдыхаю все, что у меня есть, и не надеюсь вдохнуть что-либо обратно. Никогда.
Как и Лета.
Она закипает все сильнее, листья, иголки, кровь падают с нее, словно она пролежала здесь десять лет, а не десять или пятнадцать секунд.
Халлиган падает на землю перед моими коленями.
Ее взгляд направлен на хижину, она опускается на колени, берет стрелу арбалета, пронзившую туфельку Эди, встает, огромный ком земли прилипает к ней.
Она делает движение рукой, и земля опадает с нее.
– Он об этом пожалеет, – говорит она и отстраняется от меня, когда я пытаюсь ее удержать, и в следующее мгновение она уже идет в этот высокий квадрат темноты – в его хижину на конце света.
А я остаюсь стоять на коленях.
И вся изрезана, я не понимаю, как во мне вообще осталась хоть капля крови. Или капля слез.
Я теперь вся горе и отчаяние.
И ярость тоже.
И всегда была.
* * *
В последний раз я была в усыпальнице вместе с Летой, мы находились на лугу Овечья голова близ Терра-Новы, и личинки извивались в уголках моих глаз, нашептывали свое дыхание мне в уши и слепо тыкались в мои кутикулы.
Воздух, тянущий из хижины Ремара Ланди, суше, он обдувает меня в дверном проеме, я уверена, что он заражен личинками души, и те вторгаются в мои мысли и воспоминания.
Я качаю головой – нет, нет, мне не следует делать это, в этом месте нет ничего, кроме смерти.
Но ведь прежде это меня никогда не останавливало.
Я иду, Лета.
Кстати, почему я уже не слышу тебя? Это место – знаменитая выгребная яма, размером вполне с мою спальню, которая сама по себе не более чем кладовка.
– Лит? – зову я, думая, что ничуть не удивлюсь, если в меня прилетит стрела из арбалета, со свистом вонзится мне в мой открытый рот.
Ничего.
Я поворачиваюсь боком, наверное, из того соображения, что если в меня полетит стрела, от первого лица, как в фильмах Рейми, то сбоку в меня попасть будет сложнее?
Я прикрываю нос тыльной стороной ладони, но… запах здесь, внутри, не такой отвратительный, как снаружи. Нет, ничего приятного в нем нет, нет, это телесный запах, запах пивной отрыжки. И… земли? Свежевскопанной земли?
Я стою там, пока мои глаза не приспосабливаются отличать неправильную темноту в углу, там она темнее, чем остальная темнота.
Телефон Леты неожиданно освещает эту темноту, отчего тени становятся еще гуще.
– Отлично, – бормочу я.
Темнота – это туннель, пещера. Хижина Ремара Ланди – просто собачья конура, построенная на лестнице, спускающейся в ад.
Понятненько.
В комнате нет ничего, кроме крепкого складного стула, который, возможно, когда-то был синего цвета, и надувного каяка со свернутым одеялом в нем… наверное, это кровать Фармы? Или здесь должна была спать Эди, если бы осталась жива. Не знаю.
Но я еще не могу позволить себе думать так об Эди. Фарме не будет нужды убивать меня, если позволю, потому что мое сердце и без того изранено стрелами.
– Вот и я, – сообщаю я тихим-тихим голосом и иду следом за моим тоненьким серебряным лучом.
Туннель крутой, стенки у него осыпаются, но Фарма или, может, Ремар частично оставил несколько корней в потолке, чтобы за них можно было держаться, как за поручни, так что он превратился в нечто подобное обратной лестнице. Чтобы привыкнуть, нужно сделать несколько шагов, но это и правда работает – и я не соскальзываю вниз.
По мере спуска здесь становится влажнее и прохладнее.
– Лит? – типа говорю я.
Нет ответа.
А я еще шутила про «Бензопилу 2» – и не предполагала, что все это обернется реальностью. Нужно быть осторожнее на язык, думаю я. Даже с самой собой.
Пол туннеля медленно выравнивается, и… и это не бомбоубежище и не тайное лежбище.
Это алтарь. Фарма приходит сюда, чтобы молиться.
В стене этого помещения от пола до потолка…
– Серьезно? – срывается у меня с языка, я откровенно поражена.
Куда бы я ни повернулась, отовсюду на меня смотрит Тупак Шакур. Чертовски привлекательный чувак, ну еще бы, с этакой почти лицемерной, призрачно-искристой улыбкой, но уж больное странное место для его канонизации.
И он не отрывает от меня взгляда своих ангельски-озорных глаз.
– В жопу, – говорю я, стараясь стряхнуть с себя это наваждение.
Если бы я была достаточно встроена в этот мир и знала бы строки из его песен, то я бы защитилась от него ими, но я знаю только Фугази, и я не думаю, что «Турецкий диск» или «Чемпион по оспе» принесет мне здесь сколько-нибудь очков. «Виват, виват, виват, жизнь и масёл» чем-то, я думаю, напоминает заклинание, но…
Черт: тут в стене выкопана полка, заваленная видеокассетами.
Я нехотя подхожу поближе и читаю лейблы.
ЖР апр 14. ЗТ сент 18 и все в таком роде.
Это лишено всякого смысла, но потом на других сторонах лейблов я вижу имена: Дженна, Уайнона, Королева Лета, Кристи С и, конечно, я.
Это лучшие хиты Фармы: ЖР – это женская раздевалка. ЗТ – это западный туалет.
На записи с моим именем мне шестнадцать.
И неужели у него хватало сил, чтобы смотреть здесь все это?
Я достаточно сильно провожу рукой по корешкам кассет, чтобы уронить их, разбить, сломать. На некоторых из них вода. Первая упавшая на пол остается целой, но вторая, третья, четвертая, падая на своих сестер, все же ломаются, разлетаются на осколки черной пластмассы.
Лета права: он еще не дошел до того, чтобы сделать это.
Я провожу рукой по ряду кассет, сбрасываю то, что осталось, на пол, а потом топчу их, уничтожаю годы его трудов, расхреначиваю к чертям его мастурбанк, а по блеску в глазах Тупака я вполне уверена, что он одобряет мои действия, что ему совсем не нравилось то, чему он был здесь невольным свидетелем.
Я-то думала, Фарма подгоняет свою жизнь под мои рабочие часы.
Но я ошибалась.
Он торчал здесь. Я все равно что пробралась в сырое нутро его головы, где никто не мог его увидеть. Он, конечно, больше никогда не
