Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов

В свои тридцать лет Федор Тютчев, при всем его безусловном уме и талантах, сумел дослужиться всего лишь до звания титулярного советника, полагавшегося ему по должности второго секретаря русской миссии в одном из крохотных германских королевств.

А вот кем по дипломатическому ведомству числится Иван Мальцов? Кажется, что-то вроде чиновника для особых поручений. Значит, никак не менее, чем коллежский асессор… а то и выше бери!

Отгоняя возникшее неожиданно чувство неловкости, Федор Тютчев, как за спасительный плот, ухватился за кружку.

— Несчастный Дмитрий, — вздохнул он некстати, представив томящегося на каторге Завалишина.

— «Иных уж нет, а те — далече…» — пожав плечами, процитировал собеседник из пушкинского «Онегина», последние главы которого уже ходили по России в списках. — Двоюродного брата твоего, Алексея, в столицах давно уже не видали — стал, говорят, настоящим помещиком, обустраивает наследственное имение под Москвой и ничем, кроме последних агрономических достижений, не интересуется.

— Да, мне матушка пишет.

— Про Хомякова ты знаешь, наверное…

— Мы переписываемся постоянно, — кивнул Федор Тютчев. — Скажи, а верно ли, что кузен мой Василий Ивашев обручился с какой-то француженкой?

— Чистая правда! Представляешь? Эта гувернантка, Камилла, по фамилии, кажется, Ле Дантю, совершенно добровольно отправилась к нему в ссылку… ну и вот тебе результат. Ну чем не сюжет для романтической поэмы?

Федор Тютчев хотел было поинтересоваться у Мальцова судьбой еще нескольких общих московских знакомых, а также близких и дальних своих родственников, однако отчего-то поостерегся: среди этих людей не было, считай, ни одного, кто не числился бы когда-то в заговорщиках и кто не был бы теперь осужден после известных событий, произошедших 14 декабря 1925 года на Сенатской площади.

— А что, Иван, любомудры-то наши еще собираются?

Уже после того, как Тютчев окончил университет и уехал за границу, в Москве, в кругу его друзей, сложилось некое «Общество любомудрия». Общество, разумеется, было по моде того времени тайным, хотя участники его имели перед собой лишь вполне невинные с политической точки зрения литературно-философские цели.

— Нет, ну что ты, Федор. Сейчас на дворе не то время…

— На дворе? Или — при дворе? — не удержался от каламбура Федор Тютчев.

Мальцов улыбнулся остроте приятеля, но почти тотчас же лицо его приняло вполне серьезное выражение:

— Знаешь, может, оно и к лучшему. Сам ведь ты, помнишь, писал:

О жертвы мысли безрассудной,

Вы уповали, может быть,

Что станет вашей крови скудной,

Чтоб вечный полюс растопить!

— Не надо так громко, — поморщился Тютчев. — А то, видишь, хозяин волнуется…

Впрочем, замерший на пороге трактирщик в коричневом кожаном фартуке смотрел на посетителей с привычным равнодушием — случалось, подгулявшие иностранцы, особенно из числа русских подданных, вытворяли здесь и кое-что более странное, чем декламация непонятных стихов.

— Да что такого? — отмахнулся от приятеля Иван Мальцов. И все-таки закончил:

Едва, дымясь, она сверкнула

На вековой громаде льдов,

Зима железная дохнула —

И не осталось и следов…

— Пиво. Баварское пиво… Я тебя предупреждал, сударь мой!

Стихотворение, которое процитировал Мальцов, сразу же после опубликования вызвало у большинства людей, мнением которых автор дорожил, чувство некоторого снисходительного презрения — ну, понятное дело, после подавления мятежа на Сенатской каждый доказывает свою преданность самодержавию, как умеет! И теперь, по прошествии времени, у Федора Тютчева не оставалось уже ни желания, ни возможности объяснять кому-либо, какой именно смысл он пытался вложить в эти строки.

— Странная все-таки вещь — судьба человеческая… — неожиданно трезвым голосом, очень тихо заметил Мальцов.

— Да, пожалуй! — Тютчев неторопливо и очень внимательно оглядел аккуратную, чистую площадь перед трактиром «Zum Stachus». — И ведь надо же было, к примеру, моей судьбе вооружиться единственной уцелевшею рукой Остермана, чтобы закинуть меня так далеко от отечества?

Действительно, в Мюнхене Федор Тютчев оказался исключительно благодаря протекции давнего друга семьи, однорукого ветерана наполеоновских войн графа Александра Ивановича Остермана-Толстого. Приглядевшись к молодому губернскому секретарю, только что поступившему в иностранное ведомство, граф порекомендовал его на должность сверхштатного чиновника русской миссии при баварском дворе — и, поскольку сам собирался за границу, даже отвез его к первому месту службы в своей карете.

— Федор, а я ведь, собственно, послан к тебе с доверительным поручением… Скажи, ты готов меня выслушать?

— Да, конечно.

А что же еще мог ответить второй секретарь посольства чиновнику, прибывшему из Петербурга?

* * *

Собеседники покинули пивной дворик трактира «Zum Stachus» около трех часов пополудни: Мальцову нужно было не мешкая переменить костюм и привести себя в порядок — сегодня ему надлежало официально представиться в русской миссии, чтобы уведомить господина посланника князя Григория Ивановича Гагарина о своем прибытии в Мюнхен.

— Проводить тебя?

— Нет, не надо.

Попрощавшись с Иваном и уговорившись с ним о встрече нынешним же вечером, по-семейному, дома, Федор Тютчев подозвал хозяина, рассчитался и пошел к себе на квартиру.

Путь от пивной до Каролиненплац был недалек и привычен — однако же занял какое-то время, предоставив ему возможность обдумать предложение, поступившее от приятеля юности.

…Как ни странно, мысли его занимало не само это предложение и даже не опасности, которые непременно будут с ним связаны — а то чем же он объяснит свое длительное отсутствие жене.

Женат Федор Тютчев был уже восьмой год, однако до сих пор брак его очень многие полагали во всех отношениях странным.

В марте 1826 года, в возрасте двадцати двух лет, он едва ли не в полной тайне от всех обвенчался с Элеонорой Петерсон, урожденной графиней Ботмер. Совсем юной Элеонора в первый раз вышла замуж за Александра Петерсона, русского дипломата, поверенного в делах в Веймаре. Они прожили вместе около семи лет, до его кончины, и ко времени знакомства с Тютчевым Элеонора уже достаточно хорошо для иностранки говорила по-русски.

Элеонора была на шесть лет старше Тютчева, то есть, по меркам того времени, была уже не очень молода; к тому же она воспитывала трех сыновей от первого брака. Поговаривали даже, что Федор Тютчев решился на эту женитьбу назло судьбе — главным образом ради спасения от мук и унижения, вызванных утратой истинной своей возлюбленной, Амалии… но, так или иначе, этот шаг не был ошибкой.

Серьезные умственные запросы оказались чужды Элеоноре, но, по мнению всех без исключения общих знакомых, она была красива, полна обаяния — и безгранично любила своего мужа. Достаточно сказать, что в 1830 году она провела полгода в России, где сумела расположить к себе не только всю