Последний выстрел камергера - Никита Александрович Филатов
Разговоры и письма его были по большей части наполнены литературными сплетнями, постоянными жалобами на судьбу, на здоровье, на нервы, на худое расположение духа — жалобами, сквозь которые просвечивало безмерное и порой оскорбительное для окружающих самолюбие… Оставаясь наедине с Тютчевым и его женой, Гейне злословил о тех, перед кем только что заискивал публично, выпрашивая, к примеру, профессорскую должность в Мюнхене или какой-нибудь орден у брауншвейгского герцога, — и даже в христианство, как выяснилось, он перешел из соображений практических.
Все это, расцененное Федором Тютчевым в одной из записок как «принцип личности, доведенный до какого-то болезненного неистовства», не могло не сказаться на их отношениях. К тому же Генрих, считавший себя вправе вымещать постоянное раздражение даже на самых близких людях, как-то позволил себе без достаточного уважения высказаться по адресу Элеоноры…
Как бы то ни было, до настоящего времени семейство Тютчевых и Генрих Гейне, который покинул Мюнхен, чтобы обосноваться во Франции, все еще состояли в переписке…
Отложив конверт в сторону, Федор Тютчев достал из кармана жилета массивные золотые часы. Время его не особенно интересовало, однако на цепочке, помимо брегета, висел еще ключ, с которым он не расставался, выходя из дома, и которым теперь открыл запертый ящик стола.
Первым делом рука его тронула миниатюрный портрет, лежавший поверх всего остального.
Амалия!
О, если бы Иван Мальцов, приятель юности, только мог представить себе, каких усилий стоило его собеседнику сохранить самообладание при одном только упоминании о ней, при одном только звуке ее божественного имени…
Федор Тютчев влюбился в совсем еще юную Амалию фон Лерхенфельд сразу же по приезде в Мюнхен, да и немудрено: девушка была одарена редкостной, уникальной красотой, которой восхищался даже язвительный Гейне, а баварский король заказал портрет Амалии для собираемой им галереи образов европейских красавиц.
…Твой милый взор, невинной страсти полный…
Она была для влюбленного Тютчева центром вселенной, средоточием целого прекрасного мира. Какие стихи он тогда посвящал ей, какие глупости и безумства совершал — он даже стрелялся из-за Амалии!
Историю с дуэлью удалось замять с большим трудом, и Тютчев вынужден был отправиться в отпуск. А спустя несколько месяцев, по возвращении в Мюнхен, узнал, что предмет его страсти обвенчан с бароном Крюднером, который тогда же стал первым секретарем русской миссии.
Невозможно представить себе его боль и отчаяние…
Да и сейчас, спустя десять лет, любовь к Амалии ни на мгновение не переставала терзать его сладкой мукой:
Я помню время золотое,
Я помню сердцу милый край.
День вечерел; мы были двое;
Внизу, в тени, шумел Дунай…
Семейство Крюднеров все эти годы жило по соседству с Тютчевыми, в том же доме, хотя и на другом этаже — однако сейчас барон с супругой как раз находились в Санкт-Петербурге, и Федор считал мысленно дни до ее возвращения…
Жена Тютчева, разумеется, знала историю этой несчастной любви.
Впрочем, знала она также и благородство мужа, который никогда не отплатил бы ей изменой за преданность и любовь…
К остальным же — довольно многочисленным, надо сказать, — увлечениям мужа Элеонора приучила себя относиться с мудрой снисходительностью.
«Он, как мне кажется, делает глупости или что-то близкое к ним… — сокрушалась она, например, совсем недавно в письме брату мужа, завязавшего тайный роман с Эрнестиной Дёрнберг. — Только не вздумайте принимать всерьез то, что, слава Богу, только шутка. Единственное, о чем я действительно думаю, это что Федор легкомысленно позволяет себе маленькие светские интрижки, которые, как бы незначительны они ни были, могут неприятно осложниться. Я не ревнива, и у меня для этого как будто нет оснований, но я беспокоюсь, видя, как он уподобляется сумасбродам; при таком поведении поступь человека не может быть достаточно уверенной…»
Одним словом, запирать ящик письменного стола от супруги Федор Тютчев не видел необходимости. Значительно важнее было то, что помимо вещиц и бумаг, которые могли затронуть женское самолюбие Элеоноры, в его кабинете хранились некоторые документы, способные существенно осложнить не только его дипломатическую карьеру, но и судьбы многих людей, доверившихся второму секретарю русской миссии.
Документы касались некоего дипломатического проекта, осуществлением которого Тютчев был занят помимо своих прямых служебных обязанностей, а подчас и вопреки этим обязанностям.
Дело в том, что до определенного момента карьера его складывалась далеко не блестящим образом.
В чин коллежского секретаря он был произведен лишь по выслуге лет, на своей скромной должности засиделся сверх меры — и хотя в конце концов по протекции родственников получил придворное звание камер-юнкера, государственная служба начала утрачивать для него всякий смысл и какие-либо перспективы.
Все изменилось в начале 1829 года, когда посланник, под большим секретом от остальных сотрудников русской миссии, поручил ему первое самостоятельное задание.
Суть поручения первоначально сводилась лишь к сбору данных о возможном изменении внешней политики баварского двора в так называемом «греческом» вопросе.
До недавнего времени король Людвиг считался убежденным филэллином — настолько убежденным, что его любовь к благородным традициям и высокой культуре Древней Греции находила свое отражение даже в архитектуре дворцов и общественных зданий Мюнхена. Королю очень льстило, когда его столицу называли «новыми Афинами», и при дворе считалось хорошим тоном не только давать кров, пристанище и моральную поддержку гонимым грекам, но и жертвовать значительные денежные суммы на их борьбу с турецкими угнетателями.
Однако после того, как в 1829 году истекающая кровью, разоренная войной за независимость Греция все-таки получила желанную автономию, на европейской политической арене сразу же обострилась борьба между Россией и Англией за влияние на Балканах.
Сложившаяся ситуация, вне всякого сомнения, затрагивала интересы России в этом исторически весьма важном для нее регионе. Сначала по службе, а затем и по общности устремлений Федор Тютчев близко сошелся с выдающимся эллинистом, ректором Мюнхенского университета Фридрихом Тиршем, приобретя в его лице не только идеальный источник информации, но и бесценного, а главное бескорыстного агента влияния.
Профессор Тирш не только глубоко изучал древнюю Элладу, но и был горячо озабочен современной судьбой греков, которые боролись за национальное освобождение от турецкого господства. При содействии Тирша, создавшего в Баварии так называемый Греческий комитет, второй секретарь русской миссии даже вступил в связь с Гетерией — тайным обществом, на протяжении всего восстания возглавлявшим борьбу своего народа за независимость.
Фридрих
