В здоровом теле... - Данила Комастри Монтанари
Хрип становился все громче по мере того, как юноша терял силы.
— Держите его! Апеллий, сюда, скорее! — крикнула женщина-лекарь двум мужчинам, ошеломленно смотревшим на происходящее.
Рубеллий судорожно дернулся, пытаясь вдохнуть хоть немного воздуха.
Аврелий крепко схватил его за плечи, не обращая внимания на повязку, пока помощник пытался уложить его на операционный стол.
Флавий ошарашенно смотрел на них, не в силах пошевелить и пальцем.
Мнесарета подбежала за фиалом и разломила его под ноздрями уже обессилевшего пациента.
Тщетно. С последним всхлипом, зловещим, как сам голос смерти, Рубеллий безвольно обмяк на ложе.
Женщина-лекарь тяжело вздохнула и закрыла глаза.
Апеллий приподнял веко раненого над уже невидимым зрачком, затем с состраданием опустил его.
— Он умер? — спросил Аврелий, уже зная ответ.
Женщина молча кивнула.
— Но как это возможно? Ты же сказала, что рана несерьезная! — Сенатор с трудом сдерживал гнев.
Мнесарета — чудо-хирург, великая целительница.
Она молчала, в очередной раз потерпев поражение в вечной борьбе лекаря со смертью.
Такова судьба тех, кто посвящает себя исцелению себе подобных: с самого начала знать, что можно выиграть много битв, но в конце всегда победит великий враг.
— Скажи что-нибудь, объясни! — в отчаянии и с ноткой обвинения в голосе крикнул патриций.
Женщина перевела дух, пытаясь побороть дрожь.
— Рана была довольно поверхностной, я не ошиблась. И я хорошо ее обработала. Удар по голове тоже не был опасен.
— Так в чем же дело?
— Есть только одно объяснение. Еще раньше, когда я зашивала рану, я заметила нечто странное: подозрительную сухость по краям, необычный цвет. Я думаю, его ударили оружием, смоченным в яде.
Яд! Аврелий почувствовал, как леденеет кровь.
Неужели Элеазар дошел до такого? Гордый еврей, несгибаемый в своей честности, нанес бы удар столь коварным оружием? Он мог представить, как тот обнажает сику, чтобы хладнокровно прикончить человека, соблазнившего его невесту, но не то, как он опускает лезвие в смертоносную жидкость.
— Другого объяснения нет: так мало крови, суженные зрачки, посиневшие губы, предсмертная судорога. Поверь мне, Рубеллий умер от яда!
Флавий ошеломленно сделал несколько шагов вперед.
Он посмотрел на труп, потом на Аврелия. Он казался потрясенным. Неверящим.
Убивал ли он на самом деле собственного отца? И видел ли он нападавшего или сам нанес смертельный удар? Да, Флавия легко было представить убивающим столь подло.
Аврелий наблюдал за хулиганом: тот, казалось, был в панике.
Внезапно он начал пятиться, пока, дойдя до двери, не выскочил сломя голову на улицу.
Аврелий подошел к Мнесарете, которая так и сидела, поникнув и обхватив голову руками.
— Спасибо, — прошептал он ей. — Спасибо, что попыталась.
Подавленный, Аврелий вернулся в свой домус.
Он чувствовал себя смертельно уставшим и отчаянно бесполезным.
Сон после такого насыщенного событиями вечера не спешил приносить утешение, и уже бледный свет в квадрате неба, видневшемся из перистиля, возвещал о близком рассвете.
Но, очевидно, ночь для него еще не закончилась.
Едва он услышал первое щебетание воробьев в саду, как в тишине ему почудилось, что кто-то тихо стучит в дверь.
Он быстро поднялся с ложа, на котором лежал, не раздеваясь, и прислушался.
И снова услышал стук в дверь — настойчивый, но все же недостаточно громкий, чтобы потревожить сон Фабеллия.
Осторожно, но без страха, он пересек атрий, освещенный высоким канделябром, и приоткрыл ворота.
На пороге, закутанный в еврейскую шаль, с прямой спиной и мрачным взглядом, стоял Элеазар.
Его рука, прижатая к груди, судорожно сжимала боевую сику.
Первым порывом Аврелия при виде меча было резко отпрянуть: отравленное оружие, должно быть, еще не остыло от крови Рубеллия.
Но что-то в нем — гордость или гнев — остановило его. Наследие поколений героических воинов, что без колебаний встречали вражеские гладии, взяло верх над элементарным здравым смыслом, и римский сенатор неподвижно встретил иудея, который, с развевающейся вокруг головы шалью, казался Ангелом Смерти из его варварских мифов.
Еврей поднял сику.
Затем медленным, продуманным движением засунул ее за пояс.
Аврелий указал ему на вестибюль и, не оборачиваясь, пошел вперед в темноту, осознавая, что малейшее колебание может стоить ему жизни.
Дойдя до кабинета, он зажег две потолочные лампы и спокойно сел.
Трепетный свет озарил каменное лицо Эпикура, что с колоннады взирал на стол из черного дерева. Расписные глаза статуи на миг, казалось, вспыхнули призрачным блеском.
Без единого слова иудей снова извлек оружие и положил его на стол, пододвинув к Аврелию.
— Я прошу у тебя убежища, — сказал он без малейшей нотки мольбы в голосе.
— После того как убил любовника своей женщины? — с сарказмом парировал патриций.
— Нет, у меня нет никакого желания тебя прятать, иудей. Если бы ты использовал только это, — сказал он, указывая на изогнутый клинок, — я бы сразу все понял. Но яд недостоин настоящего мужчины, каким ты себя считаешь.
— Римлянин, выслушай меня, прежде чем судить! Я ударил его, это правда. Я выслеживал его несколько дней, чтобы убить. Он обесчестил мою невесту и разрушил мою жизнь. Я знал, что он рано или поздно придет, и наконец нашел его. Он был один. Я обнажил сику и набросился на него.
— Вонзив ее ему в тело, — заключил патриций.
— Да, я ранил его. Я хотел драться, но этот трус и пальцем не пошевелил. У него был лишь ножичек, годный для резки хлеба, и тот он тут же выронил. Я крикнул ему в лицо, что убью его, а он рухнул на колени с распростертыми руками, как баба.
— И ты хочешь, чтобы я поверил, будто ты ждал его ночь за ночью, чтобы, найдя, оставить в живых? — скептически спросил Аврелий.
— Вдалеке я увидел приближающегося человека. Я подумал: сейчас я его прикончу. Но он стоял на коленях и взывал к Дине.
— Тогда ты предпочел бросить его, еще живого, уверенный, что яд довершит дело!
— Я убиваю мечом, а не ядом!
— А я думаю, что ты все спланировал. Убежден, что ты давно знал о связи твоей невесты с Рубеллием. Ты заставил ее сделать аборт, потому что она носила во чреве нечистый плод гоя! А потом отравил этот клинок, чтобы уж наверняка!
Еврей слушал, не опуская глаз.
— И знаешь почему? — продолжал Аврелий. — Потому что Рубеллий был не просто прелюбодеем, увлекшим у тебя Дину, нет. В твоих глазах Рубеллий был Римом.
