Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов
Ольга отлепилась от березы, поправила косу, расправила плечи. Пошла обратно в лагерь, воспитывать.
Там, оказывается, все было тихо. Ни трупов, ни пепелищ, жужжание пчел да щебет птичек. На спортивной площадке кипела работа: октябрята, пыхтя, накрашивали инвентарь и скамейки! А сама Сонька, собственной персоной, в треуголке из газеты, придавала новый художественный смысл двери сортира. И, периодически отвлекаясь от своего участка работы, подходила к другим ребятам, поправляла — кому покажет, как ловчее кисть держать, кому — как краску накладывать. Разбирается, все-таки дочь художницы.
Глупая оптимистка Оля возрадовалась, трезвомыслящая — насторожилась. Но пока волноваться было не из-за чего: налицо коллективный труд на общее благо, в который вовлечены и асоциальные элементы. Работали все, причем у всех на головах были одинаковые наполеонки. Настя, с сияющей улыбкой, объяснила:
— Это мы научились сначала шляпы делать, потом Бутузова разжалобили и разжились красками.
Выдал скряга самую заваль, остатки всех цветов, но получалось очень весело и пятнисто. Ольга, сделав над собой усилие, улыбнулась:
— Хорошо придумали.
Светка подошла, почему-то, в отличие от своей приятельницы, мрачнее тучи:
— Это не мы.
— А кто же?
— Это идея Сони.
Хорошее настроение крякнуло и испарилось. Вот оно, началось сколачивание! Но Ольга, взяв себя в руки, весело спросила:
— А чего так похоронно? Что-то крупное в лесу сдохло?
— Пока нет, — нейтрально отозвалась Светка.
Помолчали. Снова только жужжание шмелей, щебет птиц да голосок Сони, ровный, добрый, ни капли яда:
— Не размазывай, Васютка. Сверху вниз, как учила… Снимай излишек, Симочка, краску надо беречь… Кисточки перед сменой краски промывайте как следует, а то грязь выйдет.
Все было красиво, как на картинке. Картинка, правда, была с каким-то секретом, как в разделе головоломок в «Пионере». Ольга распорядилась:
— Настюша, пора готовиться к обеду.
Иванова пошла к артели чумазых маляров, Гладкова спросила Светку:
— Что случилось?
— Ничего пока.
— Я вижу.
Светка, осознав, что не отвертеться, призналась:
— Дурак Волька шутканул.
— И что же?
— Неудачно. Соньку в сортире запер. Ну то есть дверь закрыл и снаружи задницей своей привалился. На виду у всех.
У некурящей Оли возникло ужасное желание зажать в зубах «беломорину», чиркнуть спичкой и харкнуть в траву.
«Погоди, — уговаривала она себя, — не спеши, не факт. Просто глупая шутка. Вот же они как сообща работают, и Сонька дружелюбно Вольке что-то втолковывает…»
Но Светка, точно услышав ее самоуспокоение, подлила в огонь масла:
— И с утра был разговор. Волька-дурак помянул папу Соньки, мол, если бы я твоим батькой был, давно бы тебя высек. Сонька отшутилась было: бить детей нельзя, и мама не позволит, а тот все в дурь прет: ага, потому он от вас и сбежал.
— Кто сбежал?
— Отец Сони. Который Палкин.
— К чему уточнение? Что, другой есть?
— Есть, — без улыбки подтвердила Приходько.
— Кто же?
— Князев, профессор из музея Москвы. Ты должна его помнить, царевич, как с картинки, братец Иванушка.
Ольга вздохнула:
— Охота тебе сплетни пересказывать? Нехорошо.
— Нехорошо, ага. Ты вот за Сонькой следи, а то выйдет нехорошо. Обозвали княжну дочкой холопа. Ты бы видела ее физию.
Гладкова открыла было рот, чтобы отшутиться, пожурить, наставить, — и закрыла. Потому как Светка дело говорила. Она-то из них всех Соньку знала получше других, с пеленок за ней присматривала и уж наверняка просто так болтать не станет.
Но то ли Светка все-таки сгущала краски, то ли как-то само собой все устроилось — за всю дневную смену ничегошеньки не стряслось. Все с аппетитом пообедали, после образцово-показательно поспали, поиграли в мяч в стороне от сохнущей площадки. Причем Палкина и Волька играли в одной команде и, надо признать, орудовали в паре отменно. Зародилась надежда на то, что нечего раздувать из мухи слона, вместе поработали, поиграли, наверняка уже все прощено и забыто. Да и мало ли, кто что брякнул! И не Вольке выступать, у него вообще отец запойный.
И все-таки, передавая вечером Кольке смену, Оля выложила ему все и заставила дать самую страшную клятву в том, что он с Соньки глаз не спустит. Колька, щелкнув по зубу ногтем, побожился:
— Век свободы не видать. — И сплавил домой эту дерганую. А то без нее неясно, на кого тут смотреть.
Но чисто на всякий случай прокинул Колька лампочку-времянку внутрь сортира, который по воле обиженного Пельменя так и не был охвачен освещением. То есть охвачен, но снаружи, фонарем на столбе, а внутри было темно. А когда поклялся глаз не сводить с Соньки, надо, чтобы было освещено везде, лучше — прожекторами!
…Волька Букин почему-то проснулся среди ночи. Было тихо, только где-то стрекотал сверчок, и мерно гудели цеха фабрики. Поежившись от сквозняка, который невесть как пробирался под одеяло, мальчишка завернулся получше и попытался снова уснуть. Но тут выяснилась еще одна напасть. Зря он вчера употребил немытое яблоко. Или руки не помыл перед едой? В любом случае пузо урчало, и его содержимое требовало немедленного выхода. Понимая, что промедление может привести к позору, Волька встал, набросил рубашку, влез босыми ногами в ботинки и пошлепал по коридору на улицу.
В коридоре было тихо, поскрипывали под легкими шагами половицы, лежали серебристыми половичками блики из окон. В комнате дежурного горел свет, но было тихо — заглянув туда, Волька увидел, что Колька спит. Хотелось его разбудить, чтобы проводил, но было стыдно — большой мужик, а все темноты боится. Поэтому дома мама ставила ему за ширму ночной горшок, чтобы ему не выходить ночью в уличный нужник (это была страшная тайна). Темноты Волька в самом деле боялся до такой степени, что даже ходил по ней, зажмурив глаза.
От этого легче не становилось: скрип пола под собственными ногами казался чужим скрипом, как будто кто-то крался за ним следом, а то и из-под досок, с другой стороны, прям головой вниз, ногами кверху. В воздухе пахло смолой, свежей краской и, казалось, носились туда-сюда чужие сны.
Волька заставил себя открыть глаза, смело толкнул дверь, вышел на улицу. Сразу от травы, вверх по ногам, ударил и пополз холод. Пацан, зажав зачем-то рубашку у горла — хотя стыли ноги и все, что снизу, — храбро пошагал, взяв курс на сортир. Вот же он, рукой подать. И вообще по-дурацки бояться! Ведь совсем недавно, несколько часов назад, смеялись тут, вазюкая кисточками, хозяйничали. Ничего ж не изменилось, просто потемнело.
Сортир стоял перед ним, точно чего-то выжидая. Казалось, его дверь — вроде бы недавно навешанная, но уже перекошенная — специально открылась, как беззубая пасть, ухмыляясь, насмешничая:
