Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

— Добрый день.

«Господи, что за телепень!» — подумала она, а Эйхе спросил:

— Что это у вас?

— Где?

— На шее.

«Так, ничего себе». Она подняла шаль под подбородок.

— Виктор Робертович, вам следует быть деликатнее, иначе я буду вынуждена запретить вам приближаться ко мне.

— За что? — подумав, спросил он. Ох уж эта его манера говорить, ну по-черепашьи!

— За самоуправство. Я точно помню, что сказала: тут не нуждаются в вашей помощи.

— Вы не нуждаетесь?

— Нет.

— Крыша нуждается. Она течет.

— Какое вам дело до чужой крыши?

— Она не чужая, она общая.

— Давно ли?

Эйхе признался, что не желает отвечать.

— Почему?

— Вам будет неприятно это вспоминать.

— Что за намеки?!

— Пытаюсь быть деликатным, как вы предписывали.

Наталья, потерев лоб — потому что голова уже начинала побаливать, — ткнула пальцем в его ношу:

— Что за дрянь?

— Картофель.

— Зачем?

— Он ранний. Вкусный.

Введенская, отобрав бутылку, оценивающе посмотрела на этикетку.

— А олифа — нового урожая?

— У олифы нет урожая. Это защитная пропитка для дерева.

«Этому конца-краю не видно. Но ведь не выставишь с подарками».

Она, вздохнув, предложила:

— Чаю?

— Ни к чему хлопоты.

— Довольно.

Он тщательно вытер огромные сапоги, потянул с ноги… у Натальи сжалось сердце и заранее перехватило дыхание — но нет, портянки были свежайшие. И вообще, по счастью, рабочим духом от него не несло, что не могло не радовать. Ровненько, по линеечке установив сапоги, Эйхе с таким видом прошел в горницу, точно и дом сам построил, и живет тут с тех пор, да еще и уселся преспокойно на место, на котором обычно располагался Андрей.

Наталья запоздало спрятала чинимую рубашку, отодвинула стакан, убрала надкушенный кусок рафинада.

— Не знал, что вы любите сахар, — с умилением заметил Эйхе.

— Многого вы обо мне знаете.

Он признал:

— Немного. Когда злитесь, глаза у вас становятся серо-синими, как зимнее небо над Балтикой. Вы обходите трещины в асфальте. От ваших платков пахнет лавандой. Перед трудным разговором вы всегда беретесь за крест на шее, и тогда голос у вас становится твердым.

— Остановитесь, — приказала Наталья, сгоняя с губ улыбку, разлила чай, чинно держа глаза долу.

Давненько она не попадала в такие пикантные ситуации, прямо цирк. Она искренне наслаждалась. Только что-то там шумно, на крыле, где Андрей, а теперь вдруг стало тихо. «Вот угораздило их. Так, а что там такое? Перекур?»

Тот же вопрос, как оказалось, интересовал и Эйхе, и он умудрялся одновременно сверлить восхищенным взглядом женщину и прислушиваться так, что шевелились его по-волчьи заостренные уши. И даже вроде бы принюхивался, дергая ноздрями.

— Извините меня. — Поднявшись, он по-хозяйски взялся за ручку двери на половину Кати.

Наталья скомандовала:

— Сядьте. Или вы с обыском?

Эйхе безропотно повиновался, а тут как раз кстати вновь зашумела работа. Наталья перевела дух. Заведующий, выхлебав за раз полный стакан чаю и отставив его, заявил:

— Я очень много думаю о вас.

— Феноменально. И какие же думы превалируют — честные или фривольные? — Очень ей нравилось употреблять слова, которые должны были бы заставить вскипеть этот «чухонский котел».

Но он то ли дурак был набитый, то ли наоборот, понимал куда больше, чем пытался изобразить. В любом случае потребовал:

— Не перебивайте. Попытаюсь объяснить.

«Эва как», — удивилась Наталья, но и замолчала — не из покорности, конечно, из любопытства.

— Вы живете одна, в трудных условиях. С ребенком, без воды, без света.

— И что же?

— Это тяжело.

— Вполне подъемно и воспитывает характер.

— Вот опять, — пожаловался он кому-то. И замолчал.

Наталья, подождав минут сорок (так ей показалось), постучала ногтем по краю стакана. Эйхе очнулся.

— Переезжайте ко мне.

Наталья с сочувствием спросила:

— Вы с ума сошли?

— Я неверно выразился. — Он запустил пятерню в волосы.

Нерушимый офицерский пробор капитулировал, и тут вдруг выяснилось, что волосы у него есть, и густые, волнистые. Препорядочные волосы, просто ну очень светлые, клубятся, как туман над болотом. Наталья удивилась: «Экие ассоциации! Прям поэзия».

— Я предлагаю вам служебное помещение на нашей территории.

— Вы вправе распоряжаться государственными квадратами?

— Нет. Мне полагается по норме для… — мизерная заминка, — семейства.

— Ну так и поселите свое семейство. Мы при чем?

— Я вас с Соней считаю семьей.

У Натальи вырвалось совершенно искренне:

— Странно же вы ухаживаете.

Что за внутренние монологи шли в голове Эйхе — неизвестно, а итог он выдал такой:

— Ухаживают за огородом, за скотиной. Я не ухаживаю.

— Что же тогда вы делаете?

— Я вас люблю.

— Ну, довольно. Идите с миром. Мне не до глупостей.

— Вы должны стать моей женой. — Тут нахал еще и пятерню поднял и потребовал: — Погодите.

Наталья дернула бровями, но снова повиновалась — почему? Бог весть. Из интереса.

— У меня, как у латыша… да. Мало что есть. И душа. Но у вас нет еще больше. Погодите же.

И снова она промолчала.

— Соне нужен отец.

— Это-то откуда…

— Я вижу. Нужен отец, — повторил Эйхе, — а вам нужна помощь. Если вы желаете, будем жить как брат с сестрой. Но я смогу защищать вас. Помогать по закону.

— Что вы…

— Не сомневайтесь. Я вам подойду. Я надежный человек.

— Скромно.

— Спросите Сергея Акимова. Он скажет.

— Сергей Павлович?

— Я был у него штурманом.

— И что же?

— Он жив.

Укладывая в голове услышанное, Наталья вынуждена была признать: «В логике ему не откажешь. Порасспросить при случае Палыча?»

Эйхе заявил:

— Я никогда вас не обижу, никому в обиду не дам, никуда не пропаду.

Наталья вздрогнула:

— Это к чему?

На это он тоже не ответил, чуть поморщившись, завершил свою долгую речь так:

— И главное! Сделаю так, чтобы вы никогда не поднимали ничего тяжелее карандашей и кисти.

— Есть препятствие, — с сожалением сообщила Наталья.

— Слушаю.

«Прощайте, харчи и новая крыша». — И она, вздохнув, выдала чистую правду:

— Вы мне противны, Виктор Робертович. Невыносимо. Как таракан на кухне.

— Понимаю, — помедлив, заверил Эйхе.

Отставив стакан и поднявшись, он отправился к своим сапогам. Наталья с облегчением, хотя не без обиды, порадовалась: «Как все просто-то!» Однако Эйхе, весьма ловко стоя, перематывая портянки, спросил самым обыденным тоном:

— А что дрова?

— Что «дрова»?

— Дрова будут противны, если от меня? У вас мало, я думал, вам самосвал не помешает. Со складированием помогу. Как раз за лето успеют просохнуть…

И дрова были нужны до безумия, и противно было так, что кровь ударила в голову. Наталья не выдержала, нагрубила:

— Пошел вон, чухна.

Эйхе, влезши в сапоги, открыл дверь, занес ногу за порог.

— Стой.

Он послушно застыл, как перед расстрелом, не оборачиваясь. Наталья приказала:

— Забери свои подачки. И этих, — она