Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

— Кого?

Он улыбнулся:

— Ты знаешь кого, ведь верно?

Что ж, пусть небольшая, но и не призрачная победа. Как говорит враг рода человеческого: ты можешь быть хоть сто раз праведен, твои дети уже со мной. И ни черта она не изменит.

Наконец-то сон сморил, но только замелькали перед глазами, запрыгали разноцветные всполохи, принялись взрываться, отдаваясь в мозгу и затухая, — вот тут-то над головой загрохотало так, точно крыша падала.

Андрея подбросило с дивана, на лету он сцапал «вальтер», скользнул к двери, притаился. Несколько раз вздохнул, успокаиваясь, прислушался.

Так, снаружи шумно и людно, но шумят не опасно, менты бы так не грохотали. Подъехал грузовик, гремели разгружаемые листы жести, кто-то давал распоряжения, кто-то с молодецкой руганью лез на крышу. Вот прогрохотали по чердаку чужие сапоги, сквозь щели в дряхлой крыше обильно ссыпалась всякая дрянь.

«Нежирные мерзавцы, — смекнул Андрей, — топочут несильно, но этой дряхлоте много не надо, как бы не свалились на голову».

Тут, как по заказу, молодые лоси на чердаке принялись, дурачась, прыгать на досках, а те кряхтели и прогибались. Андрей на всякий случай подобрался ближе к шкафу, прикидывая, не уйти ли в «кабинет», пока не поздно. Но что-то в этих идиотах на чердаке было такое, что заставляло медлить.

Они прыгали и балагурили, точнее, из одного словеса сыпались, как горох, а второй говорил куда меньше и медленнее, точно каждый звук сверяя на правильность по словарю. Болтун басил:

— Пельмень, осторожно — крыша-то как решето, дыра на дыре.

— Была б нормальная — не перекрывали бы. Не скачи ты.

Со скрежетом и визгом протащили жесть, хмурый сказал:

— Криво. Широкую на широкую.

Снова угрожающе затрещали доски, сверху посыпалась щепа покрупнее, Князь вдавился в стену, уставив дуло вверх. Сквозь потолок и уже сквозь разобранную крышу начало проглядывать солнце.

Тут нервы Андрея не выдержали, он вышел. У стола сидела зараза Введенская, преспокойно помахивая иглой, зашивая его рубашку. Услышав шевеление, подняла свои лучистые, ласковые глазки — ну что твой ангел, мясного с рождения не едала.

— Не спится, Андрюшенька?

Он пригрозил, как бы в шутку:

— Я тебе сейчас покажу — не спится. — Указал на крышу. — Это что такое?

На его половине уже грохотало так, точно кто-то провалился в тартарары. Андрей вздрогнул, Наталья, отложив рукоделие, нарочито спокойно распрямила спину, потянулась кошкой.

— Крышу тебе перекрывают.

— Кто?!

— Ну уж не Моссовет. Эйхе.

Князь совершенно по-пролетарски погонял в ухе пальцем.

— Странное тут эхо… Кто, я спрашиваю?

Мерзавка дружелюбно пояснила:

— Так я и отвечаю: Эйхе.

— Что за комбинация случайных букв?

— Это директор дома для беспризорников.

— Плевать, кто чей директор, — вежливо сообщил Андрей, — что он тут делает?

— Так я и отвечаю: крышу перекрывает.

— Почему тебе?!

— Дырявая у нас крыша. Течет.

Князь, помолчав, спросил с сочувствием:

— Жить надоело?

Наталья, ничуть не напугавшись, попросила:

— Ох, да оставь ты. Пусть его, если жаждет.

— Что жаждет?!

— Помогать! Ты вот художникам помогал — ничего?

Князь, потеряв терпение, ухватил ее за шею, подтянул к себе, задушевно прошептал:

— Вот я тебе сейчас гортань сломаю, лебедь ты моя белая.

— Пусти, хам, — прошипела она, в точности как эта птица.

— Что он тут забыл?

— Тебе что за дело?

— Говори!

— Любовник он мой.

— Что?!

Пальцы так резко дернулись, что Наталья поняла: дело плохо.

— Да шучу я, шучу!

Андрей отпустил.

— Ф-у-у, — она потерла шею, — какой ты князь? Ты пьяный слесарь.

— То ли еще будет. То есть просто ходит и помогает?

— Ну нравлюсь я ему, вот просто ходит и помогает. Вообрази, кто-то и так делает. Просто так.

— И ничего взамен?

— Чур меня, мне и одного много. Господи, ну и манеры.

Введенская озабоченно рассматривала в зеркальце причиненные повреждения. На шее у нее, длинной, белой, в самом деле лебединой, проступали отпечатки пальцев.

В дверь хибарки постучали. Андрей, погрозив пальцем, скрылся на своей половине. Он думал: «Вот дрянь. Ну как это ей удается, все-таки вывела из себя. Из всех самых паскудных паскуд… черт!» Он зажал нос, пылища стояла густейшая. Хорошо, что он никогда ничего не оставляет в комнате, все убирает в «кабинет» — всю бы работу испакостили.

Возились, грохотали по жести и дереву молотками, но свет уже не пробивался — значит, все-таки прикрыли, может, и заканчивают. Однако как раз тогда, когда Князь успокоился, решив, что пронесло, Пельмень на чердаке оступился и, сохраняя равновесие, наступил на особо прогнившую доску брус. Нога провалилась, он рванул было в сторону, стараясь оттолкнуться от воздуха — безуспешно.

А внизу Князь со спокойствием отчаяния смотрел, как дрыгается в дыре на потолке чужой сапог. Соображал, как пристрелить тихо, куда девать трупы до темноты…

Второй, который болтун, пытался выручить из беды товарища, но тот провалился безнадежно. И наконец сдался.

— Ну во‐о-от, — протянул Пельмень и, скрежеща руками, рухнул под ноги Князю.

Как ни старался извернуться, упал плохо, прямо на спину. Лежа и задыхаясь, Пельмень хватал ртом воздух и мутными глазами вглядывался в какого-то вроде незнакомого, но точно раньше виданного типа. Яшка, свесив голову в дыру, открыл было варежку, но Князь, улыбаясь, приложил к губам дуло. Потом, дулом же указав, спросил:

— Ты Яков, так?

Обалдевший Анчутка кивнул. Князь спрятал оружие, поманил уже невооруженной рукой:

— Спускайся, не бойся. Только тихо.

…«Грохот, мат и пыль. Настоящий производственный роман». Наталья поправила волосы, половчее задрапировала шаль, прикрыв позорище на шее, пошла открывать.

Эйхе стоял на пороге, как дурак, ни цветочка, ни конфетки, в руках сетка с какими-то очередными корнеплодами и длинногорлая бутылка чего-то. Сначала Наталья удивилась, но потом успокоилась: нет, не вино, не шампанское, просто олифа.

Шутки ради Введенская решила не заговаривать первой, и гость молчал. Нормальный человек бы смущался, потел, смотрел в сторону, а этот уставился и рассматривает себе. Наталья и сама так умела смотреть — в упор, точно насквозь, только вот почему-то насквозь не получалось, глаз поневоле цеплялся за него.

Хотя, честное слово, непонятно с чего! Он же такой странно-бесцветный, обыкновенный. Росту среднего, ненамного выше нее самой, руки длинные, далеко отстают от тела, болтаются на широченных плечах. Нос коротковат, щеки впалые, челюсть вперед — но главное: какой же он белесый! Как в щелочи вываренный. Волосы такие светлые, что и бровей не видно.

Вот разве что глаза. Острые, как у наглого бандита, и темные, как сосновая смола, такие же липкие. Никак не отделаться от непрошеной ассоциации: пришел хам в уже ограбленный барский дом и присматривается — не осталось ли чего на раскулачку.

— Что вы на меня