Гром над пионерским лагерем - Валерий Георгиевич Шарапов

— Много их?

— Трое.

— Ну и свалили бы их сюда же!

— Да ты что, разве можно… — начала было Оля, но Колька оборвал, тыча пальцем:

— Во, простыней угол огородила — и пусть тут же сопят.

Тут в палату поскреблись как раз три фигурки, завернутые в одеяла, и одна из них, Шелпакова, круглощекая, надутая, толстенная коса ниже задницы, решительно заявила, что они не собираются там одни «куковать». Мол, из окон дует. Светка тотчас обиделась (рамы конопатил Анчутка):

— Врешь!

— Тогда страшно, — тотчас поправилась та.

Делать нечего, поступили по-Колькиному: натянули бельевую веревку, навязали узлами три запасные простыни — получился вполне достойный уголок.

— В тесноте, да не в обиде, — заметила неунывающая Настя, а Шелпакова заявила, что дома и такого нет.

Пришла пора прощаться, но Оля никак не могла решиться уйти, то и дело принималась давать последние наставления до тех пор, пока Колька не перебил:

— Тупых тут нет, и я все понял. Иди спать, а?

Ушли наконец. Барак затих. Почти.

Колька вышел и устроился в закутке, где было оборудовано место для вожатых. Тут был стол, четыре табуретки и один дежурный топчан. Колька устроился за столом, почитал книжку. Потом завалился на матрас, почитал еще. Было тихо. Минут десять. Потом кто-то чихнул. Потом кто-то захихикал. А потом началось.

Двери в закутке не полагалось, и на пороге замаячил клоп в простыне.

— Ты кто? — спросил Колька.

— Эдуард, — заявил клоп, — и мне надо.

— А чего раньше не шел?!

— Раньше было не надо.

— Ну так и иди.

Эдуард начал мяться и юлить, Колька, вздохнув, поднялся, отвел к сортиру, открыв дверь, пригласил:

— Иди.

Но Эдуард заглянул и, округлив глаза, заявил:

— Так света нет.

Колька молча указал на фонарь, но упрямый малец ткнул внутрь туалета, спросил:

— А там?

Колька возмутился:

— Я что тебе, фонарь должен держать? Делай дела с открытой дверью.

Этот вариант культурного Эдуарда не устраивал, на что он указал, решительно помотав головой.

— А как тогда?

Эдуард ткнул пальцем в кусты.

В общем, решили вопрос, пошли обратно и завалились спать. Однако вскоре Колька услышал за стеной возмутительный диалог:

— Ты что, прям в темноте…

— Не, я за куст.

— Ну так и я. — И вот уже по половицам застучали босые пятки.

Колька вскочил:

— Стоять, куда?! — И повторилась в общих чертах та же история, что и с Эдькой. Потом опять и опять. Колька поминал самыми недобрыми словами негодяя Пельменя, который не прокинул свет в сортир. Хотя тотчас оправдал друга: он-то почем мог знать, что всем им приспичит именно в темное время?

Потом кому-то позарез требовалось попить, кто-то принялся собираться домой, и ералаш этот продолжался до тех пор, пока Колька официально не заявил: первый, кто откроет рот до утра, получит ремнем.

Воцарился хрупкий мир, потом и сон настал. Да такой, что растолкала Кольку Ольга.

— Ну что?

— Выжил.

— Тяжело было? — сочувственно спросила Светка.

— Не-а, — бодро заявил он, — как в две смены у станка. Все, я спать.

Настя, провожая его взглядом, задумчиво проговорила:

— Знаешь, Оля, по-моему, кроме Кольки Пожарского, никто не согласится.

— Угу, — поддакнула Светка, — вот он Саньке расскажет — и все, пиши пропало. Может, все-таки скажем, что нельзя с ночевкой?

Ольга и сама склонялась к этому мнению, но все-таки решили так: если к вечеру придет кто-то из ребят — то попробуем еще одну ночную смену, если нет — отправим по домам и будь что будет.

То ли Санька оказался не робкого десятка, то ли Колька так устал, что ничего приятелю не рассказал толком, но Приходько к вечеру на дежурство явился. Правда, выглядел так, точно сам давно не видал подушку. (На самом деле так и было — они с Масловым и Цукером ударно халтурили три ночи подряд.)

Увидев его вытаращенные красные глаза, обведенные густо-черным, Ольга ужаснулась и попыталась прогнать домой, но он твердо отказался:

— Управлюсь, не сомневайся. Слово секретное знаю.

Санька скромничал: он знал не слово, а что делать. Когда все были в кроватях и как раз собирали силы для ночной бузы, бормоча, хихикая и скрипя койками, он провозгласил:

— Пять минут готовности до старта соцсоревнования.

Плох тот фабричный, который не желает победы в соцсоревновании. Все тотчас смолкли, лишь Эдик спросил:

— Что за соревнования?

— Соц! — уточнил Приходько. — Делю вас на три боевых звена, каждое вступает в битву.

Санька достал припасенную тетрадку самого официального вида — толстенькую, потрепанную, — пошлепал ею по выставленному указательному пальцу. Все прониклись важностью, но желали ясности:

— Что за битвы, за что сражаемся?

Саньку, вдохновленного и зверски желающего спать, осенило нешуточное озарение:

— Битва за скорость засыпания, битва за минимальный звук храпа и главное: подсоревнование за нескрипение койками!

— Ой, мамочки, — вякнула какая-то впечатлительная малявка за простыней, но ее зашикали.

— Только чтобы по-честному, — на всякий случай оговорил кто-то.

— Само собой, — успокоил Санька, — и потому подключаем взаимный контроль. Каждый звеньевой честно фиксирует нарушения как в своем звене, так и — внимание! — в звене смежников! Я, со свой стороны, контролирую общую ситуацию со своего поста. Все доступно?

— А… что получит победитель? — с робким уважением спросил образованный Эдик.

— Признание администрации, по дополнительному компоту и по куску сахара, — легко пообещал Санька, справедливо полагая, что с поощрениями разберутся уже без него.

Не мудрствуя, Приходько провел деление на звенья по рядам коек и, чтобы не придирались, наобум ткнул пальцем в три подушки и внушительно записал:

— Та-а-ак, Василий, Вова и Женек, получите по акту. — И раздал каждому по листку.

— А карандаши?

Сашка на мгновение смешался, но быстро нашелся:

— Чтобы сохранить секретность, нужны вот такие отметки. — И сделал по краю своего листочка небольшой надрыв.

Возмутилась из-за простыни Шелпакова:

— А мы, мы как же?!

— Вы — подкомиссия, — заявил Санька, — еще один контролирующий орган. Итак, объявляю: на старт… внимание! Арш!

Да-а-а-а, ни одно предприятие ни до, ни после не видело столь ожесточенной битвы за победы в соцсоревновании. Было тихо-тихо, только изредка случайно скрипело подсыхающее дерево коек и раздавался тихий треск рвущейся бумаги.

Уже через час стихло все. Царила мертвая, без дураков, настоящая тишина. Никто не шептался, не храпел, не скрипел — все настолько утомились, контролируя друг друга, что уснули до утра.

Санька с чувством выполненного долга завалился на топчан и задал самого качественного, трудового храповицкого.

А следующим вечером на смену пришел Витька Маслов, чем вызвал недоумение. Впрочем, и в его смену все было спокойно — не исключено, что потому, что вожатые устроили днем игру в казаки-разбойники с беготней по парку, а потом в футбол.