Наследники чужих судеб - Ольга Геннадьевна Володарская
Он взял фонарик и посветил им за гигантский шкаф.
— Кто это? — спросил Зорин, рассмотрев человека, лежащего на старом матрасе, поверх которого был постелен рыбацкий плащ.
— Девушка по имени Серафима. Дочка Михалваныча Горобца.
— Она мертва?
— Живая, просто спит. — Он прошел за шкаф, наклонился, чтобы пощупать пульс на шее. — Вернее, не просто, а под воздействием снотворного. Но с ней все в порядке, проснется скоро. — Он поднял шприц, который лежал поодаль. — Она вколола себе треть ампулы.
— Она себе? Уверен?
— Процентов на восемьдесят. Кстати, снотворное то же, что было использовано Гамлетом. Очень эффективное и безопасное. Такое без рецепта поди достань. У нее мать — фармацевт.
— Я ничего не понимаю, — простонал Миша. — Что девочка делает тут? Какое отношение имеет к убийству? И зачем колет себе снотворное?
— Во сне уходят все печали. А у нее их много. На остальные же вопросы, я надеюсь, она нам сама скоро ответит. Хотя у меня есть предположения…
Серафима завозилась.
— Просыпаемся, барышня, — проговорил дядя Толя и потряс ее за плечо.
— Отстань, ненавижу, — пробормотала она.
— Если не откроешь глаза, я тебя накажу.
Веки задрожали. Девушка разлепила их и принялась фокусировать взгляд на лице Ермака.
— Где мой отец? Я слышала его голос…
— Боишься, что накажет? Не беспокойся, его тут нет. Голос тебе приснился.
Она резко села, облизнула пересохшие губы.
— Я вас знаю, — сказала она Михаилу. — Вы из полиции. У вас кабинет на первом этаже.
— Ты подбросила мне фото? — догадался Зорин. — Мне и журналистке?
— Не знала, что еще могу сделать. — Она тряхнула головой, отгоняя остатки сна. Миша плохо ее помнил, но вроде бы встречал на улице, и тогда у нее были роскошные длинные волосы. — Я стараюсь меньше бывать дома, поэтому рано встаю и поздно ложусь. Если нечем заняться, гуляю. Иногда беру с собой фотоаппарат. На днях забрела сюда. Увидела спящую девушку. Голую, в венке. Сфотографировала.
— Ты неправильно рассказываешь, — прервал ее дядя Толя. — Начни сначала.
— Я ненавижу своего приемного отца!
— Это вряд ли имеет отношение к делу, — попытался остановить ее Зорин, но Ермак бросил:
— Имеет! Продолжай, девочка.
— Он чудовище, но этого никто не видит. Чужие люди, ладно, но мать… Она прячет голову в песок. Колет себе снотворное, чтобы угрызения совести не мешали ей спать, а всем врет, что в нашей семье только травки в ходу.
— Что такого ужасного Михаил Иванович творил?
— Точно я не могу сказать! У меня ни одного доказательства его вины, кроме внутренних ощущений. Лично я его могу обвинить только в том, что его любовь ко мне переходила все допустимые границы.
— Он тебя домогался?
— Нет. Он же асексуал. И импотент. Он с матерью только пару раз переспал, чтобы она забеременела. В противном случае она бы развелась, а Михаилу Ивановичу нужна была полноценная семья, чтобы всех дурить. — Девушка очень хотела пить, но мужчины ничем не могли ей помочь — воды при них не было. — Отец смотрел на меня с восхищением, и только. Он любовался моими волосами, обнаженным телом…
— То есть он подглядывал за тобой?
— Да. Поэтому я обезобразила себя: набила тату, потом заплела дреды, а в конечном итоге обрилась. Чем разозлила, но не отвратила от себя. Однажды он сказал мне: «Давай уедем вдвоем на край света!» Мне уже перевалило за двадцать, и в этом не было ничего извращенного. Отчимы часто влюбляются в приемных дочек. Тогда я решила сбежать. А деньги на это взять у отца. Я знала, что у него есть тайник. Возможно, не один. Он, как Ванюша-дурачок, повсюду имеет нычки. В той, что находится в доме, я обнаружила не деньги, а две вещицы: цепочку с подвеской в форме сердца и ежедневник. Утащила, спрятала в доме Анны Никифоровны Фрязиной, хотела узнать, какие записи велись в книжечке в кожаном переплете, да старушка умерла, а куда положила мою находку, я так и не выяснила.
— Отец хватился пропажи?
— Да. И постоянно задавал всем домашним каверзные вопросы, но никто из нас не попал под подозрение.
— Даже ты?
— Особенно я. Ведь тайник был в его комнате (он спит отдельно), а я демонстративно не переступаю ее порога.
— И ты осталась в Ольгино. Не смогла сорваться с невидимого поводка, — понимающе проговорил дядя Толя. — Все вернулось на круги своя или что-то изменилось?
— Несколько дней назад — да. — Фима стала подмерзать, и Ермак снял с себя куртку, чтобы укрыть ее. — Отец изменился! Стал сам не свой. Обычно придирчивый, требовательный, следящий за каждым шагом, он стал рассеянным, отстраненным. Он витал в облаках и постоянно где-то пропадал. Как-то я проснулась рано-рано, смотрю, он собирается куда-то. Мать под снотворным дрыхнет, сестра после таблеток от аллергии, я обычно из комнаты не выхожу до завтрака. Отец уверен, что никто не заметит его раннего подъема. Когда он покинул квартиру, я последовала за ним.
— Он был одет в рыбацкое обмундирование?
— Да. Он часто его носил. Говорил, удобно. Еще перчатки, потому что у него кровообращение плохое и руки вечно холодные.
— Михаил Иванович направился к «Буратино»?
— Не знаю. Я его потеряла. Боялась, что заметит, отстала… А потом увидела его с женщиной. Офелией. Они разговаривали как знакомые. Но мне было странно видеть отца рядом с женщиной легкого поведения. Ему же противно все, что связано с сексом! Как-то он нашел у ученика порнографические фотографии, и его вырвало.
— Как ты обнаружила ее здесь? Опять проследила за отцом?
— Вообще-то это мое место. Я нашла его, хотела обустроить под свое убежище. Прихожу днем и вижу Офелию. Голую, в венке. Она спит.
— Почему ты сфотографировала ее, а не позвонила в полицию? Знала же о Гамлете! И, скорее всего, подозревала, что он — твой приемный отец!
— Нет! — выкрикнула она. — Я ненавижу его, считаю гадиной, но не убийцей. Михалваныч мучает психологически, а физически и мухи не обидит. Он слабак. Хотя пальцы у отца сильные — он с детства увлекается лепкой из глины.
— Тогда как ты объяснила себе тот факт, что женщина, с которой ты видела его, лежит голая в заброшенной будке?
— Он усыпил ее и раздел, чтобы любоваться. Как мной когда-то. Тогда подруг-сектанток еще не обнаружили. А идея с фотографиями пришла как-то сама собой. Мне захотелось сделать что-то из ряда вон…
— Очередной протест? Но уже
