Посредник - Женя Гравис
– Работай. А я домой. Устал что-то.
Вдвоем (Митя и тот Самарин) вышли во двор. Там была ночная весна – ранняя, мартовская, стылая. И перед входом стоял блестящий черный автомобиль, шоффер которого, увидев Самарина, откозырял и тут же распахнул заднюю дверь.
Митя лишь успел удивиться, что автомобиль выглядит как-то… округло, и на передней решетке радиатора у него большая трехлучевая звезда. А потом посмотрел в окно и изумился еще больше. За стеклами пролетала Москва – знакомая и незнакомая одновременно. На дорогах не видно было извозчиков, а катились автомобили. Много. И еще ездили странные трамваи – не по рельсам, а прямо по асфальту. И за ними тянулись длинные рога, цепляясь за провода наверху. Проводов тоже было много. И ярких фонарей. И здания как будто стали выше…
Он не успел рассмотреть все подробно, когда автомобиль въехал во двор и остановился у парадного входа. Шоффер выскочил, открыл дверь и приложил руку к фуражке:
– Завтра как обычно, Дмитрий Александрович?
– Да. Свободен.
Швейцар у входа распахнул дверь прежде, чем в нее позвонили. Склонился в поклоне, приняв у Самарина пальто.
– Доброй ночи, Дмитрий Александрович. Ужин прикажете подавать в столовую или в кабинет?
– В кабинет.
– Дмитрий Александрович, не обессудьте за беспокойство, но просьба моя давешняя…
Швейцар склонился еще ниже, и в Митиной голове снова этот бесстрастный голос сообщил: «Ефим Филимонов, шестьдесят три года. Служит пять лет. Недалекий, но исполнительный. Умрет через двенадцать. Заражение крови от пореза на ноге. У его внука Антипки больные почки».
– Внука завтра вечером приводи, – сказал тот Самарин, – сегодня я устал.
И прошел в кабинет. У Мити захватило дух. Даже не от обстановки, которая говорила о достатке, а от вида за панорамным окном. Окно выходило на Москву-реку, и там на дальнем берегу все было залито огнями. Мерцали фонари, горели окна домов, светили фарами проносящиеся мимо автомобили… Город сиял, и это было потрясающе красиво.
Тот Самарин взглянул на прекрасный вид лишь мельком. Подошел к странному механизму на столике и щелкнул тумблером. Аппарат прохрипел что-то, а потом из него вдруг отчетливо донеслось: «…мьера симфонической сказки для детей Сергея Прокофьева “Петя и Волк”». А потом зазвучала музыка. Тот Самарин покрутил какую-то ручку, снижая громкость, и уселся за стол. Там на блестящей столешнице лежала газета, и он подтянул ее ближе к себе.
В комнату с подносом зашла Даша, и Митя поразился, насколько она постарела и осунулась. Эта Даша была уже не пухленькая и румяная, а с нездоровым цветом лица и сильно похудевшая.
– Митрий Саныч, я котлеток сготовила, как вы любите. Салатик вот. Селедочка чухонская хороша, свежую взяла. И кофий сварила.
Даша заботливо сервировала ужин и поставила рядом изящную фарфоровую чашку. А Митя, втянув носом запах, поразился. Ну надо же! Она наконец научилась его варить!
Тот Самарин между тем просматривал газету, и Митя тоже решил присоединиться.
Газета была знакомая – «Московский листок». Только название набрано другим шрифтом, а дата на первой странице стояла… восьмое марта тысяча девятьсот тридцать шестого года.
Митя внутренне опешил. А тот Самарин даже глазом не повел.
Заголовки были… тревожные.
«Войска Великогерманского Рейха нарушили Версальский договор и заняли демилитаризованную Рейнскую область».
«В Испании назревает гражданская война».
«Максим Горький все еще пребывает в тяжелом состоянии. Надежды на излечение почти нет».
«В свой первый полет отправился дирижабль “Гинденбург”».
Митя подумал, что уж дирижабль-то точно обязан добраться до пункта назначения без происшествий. Должны же в этом мире быть хорошие новости?
Тот Самарин перевернул последнюю страницу, и Митя прочитал внизу: «Главный редактор: С.Н. Озерова-Загорская». И в сердце (у кого из них двоих?) вдруг кольнуло отзвуком давней боли. Старой и почти забытой. Дмитрий отшвырнул газету.
– Митрий Саныч, посуду можно забрать? – возле стола снова появилась Даша.
– Забери. И это тоже, – он указал на газету. – Не хочу больше ее видеть.
– Как скажете.
– И еще… – Тот Самарин затарабанил пальцами по блестящей столешнице. Кольцо на пальце сверкнуло в лучах электрических ламп. – Через месяц мне понадобится новая помощница по хозяйству.
– Это… как же… Митрий Саныч. – Даша уронила тарелки на стол, и руки у нее мелко задрожали.
– А так, – ответил Дмитрий. – Сама понимаешь, не дура. Не первый год у меня. Деньгами не обижу. Погуляешь напоследок. О семье твоей позаботятся.
Даша, сгорбившись, тихо плакала, роняя слезы на белый фарфор.
– Не реви, Диоса ради, – поморщился тот Самарин. – Терпеть не могу бабских истерик. Претенденток через неделю приведи. Я должен посмотреть. Иди уже.
Она ушла, продолжая всхлипывать. А Дмитрий подошел к окну, прикрыл глаза и повертел головой. Размял шею. Вздохнул. Потянулся к телефонному аппарату на тумбочке.
Аппарат тоже был непривычный – черный, блестящий и… коренастый какой-то. Тот Самарин снял трубку и, не вызывая телефонистку, сразу набрал номер.
– Слушаю, – отозвались там.
– Это я, – хрипло произнес Самарин.
Пауза в трубке длилась почти десять секунд.
– И года не прошло. – Теперь Митя узнал голос повзрослевшего Глеба Шталя. – Чего хотел?
– Просто узнать, как дела.
– Нормально, – ответил Глеб. – Как сам?
– Так же. Я подумал… Все-таки десять лет прошло, как… – Тот Самарин нервничал и пытался подбирать слова. Это давалось ему нелегко. – Мы же взрослые люди и способны забыть старые обиды. Мы могли бы снова общаться… как раньше.
Шталь опять взял паузу.
– Митя, как раньше уже не будет. Никогда. Мы можем общаться. Но. Условие ты знаешь. Оно не изменится. А ты, как я понимаю, ничего менять не хочешь.
– Все сложно, Глеб.
– Все проще простого. Ты выбрал. Я тоже. Это у тебя никого нет, а мы с Олей все еще хотим ребенка. И я не подпущу тебя к своей семье на выстрел, пока ты не избавишься от этой… дряни. Ты понял?
Тот Самарин молчал. А Митя растерянно перебирал в голове версии. Что надо было сделать с Глебом, чтобы он так себя вел?
– Я понял. Просто хотел убедиться, что у тебя все в порядке.
– Я в порядке, пока ты находишься как можно дальше. Извини, мне пора.
Короткие гудки…
Тот Самарин очень аккуратно и спокойно положил трубку на аппарат.
И с размаха заехал кулаком в стену. Так, что посыпалась штукатурка, а от кольца в стене осталась приличная вмятина.
Митя поднес руку к лицу и четко увидел сбитые костяшки, ободранную кожу, красные кровяные капли вперемешку с белой крошкой, вишневый блеск рубина на кольце…
И проснулся.
Последняя вспышка боли была настолько яркой, что он невольно поднес руку к глазам. Целую, не сбитую. Без всякой крови и колец.
«Чертовщина какая. Так я совсем перестану хотеть спать», – подумал Митя, приходя в себя
