Стамбульский ветер - Алеся Кузнецова
А что если Тимур и Мэт зря изучали биографию моего отца с таким пристрастием, и мучали деда Матвея из Новогрудка расспросами о прошлом?
Меня буквально колотило от мыслей, поразивших самое сердце. А что… если общей для них была бабушка? И именно в этом пряталась отгадка, почему в тесте Тимура рядом с восточной кровью оказалась славяно-балтская, присущая многим белорусам? Что если я сейчас смотрела на фотографию настоящей матери Эмина? А значит и бабушки Тимура. Настоящей матери, которую Эмин искал всю жизнь. Которую считал умершей. Могла ли правда оказаться такой сложной и как такое вообще могло бы случиться? Могла ли эта женщина из белорусского городка быть связана с маленькой восточной страной, затерянной среди гор и песков, где родился Эмин? Кто тогда Сесиль, танцующая француженка, погребенная под парижскими акациями?
Прошло пятнадцать минут. Я сидела, не двигаясь, и слышала как стрелка часов, висящих над дверью, отмеряет секунды. Только экран передо мной тускло светился фотографией, которую я уже, наверное, знала наизусть. Взгляд Тимура. Свет на его лице. И глаза Елены Васильевны, в которых пряталась история, которую я еще не понимала, но считывала, словно у боли свой персональный код или шифр и ее можно вот так легко понять с фотографии. Осознавала ли эта женщина с такими светлыми глазами сама что-то?
Я вдруг опомнилась и заметила, что наступил момент абсолютной тишины. И Эмин больше не писал.
Я посмотрела на верхнюю часть экрана: «Просмотрено. 15 минут назад».
Почему он не отвечает?
Сердце екнуло. Может быть, у него отключился интернет? Может зашел сосед за чем-нибудь, хотя я не знаю, принято ли у них в принципе заходить. А может, он просто смотрит в экран, так же, как и я – с онемевшими пальцами и дыханием, которое не возвращается?
Может быть, он все понял. Или наоборот … ничего не понял и спокойно пошел заварить себе кофе, который пил, как и я, без сахара. А может он понял слишком много и сейчас сидит и смотрит на фотографию, хмуря брови. Хмурит ли он их по-прежнему так, как делал это двадцать лет назад? Забрасывает ли он при этом ногу на ногу и наклоняется ли, опираясь на локоть в моменты особого напряжения, когда пытается собрать сложный пазл воедино? Я так отчетливо помнила каждый его жест, что это пугало.
И тут экран мигнул. Сообщение. Я не сразу решилась прочитать. Будто на этом решался исход моей жизни.
По позвоночнику снова пробежала ледяная дрожь и я открыла сообщение Эмина. «Я смотрю… и не могу перестать. Прости, что молчал. Мне нужно было немного времени. Просто… я немного шокирован. Твой сын похож на меня, Даша. Похож. И в то же время – совсем другой. Это может быть паранойя, но я нашел у себя старую фотографию, где стою почти в такой же позе примерно в этом возрасте. Мне ведь не показалось? Между нами, правда, есть сходство?»
Я сжала пальцы и посмотрела на фото Эмина в молодости, которое прилетело почти одновременно с этими строками. Когда мы познакомились, он был старше года на три по сравнению с этим снимком. Я никогда не видела его в таком возрасте. Я не успела узнать так много о нем и эта мысль отозвалась во мне болью.
Но я уже знала, что он чувствует, догадывается – глазами, сердцем, памятью. Он стоит на том же краю, что и я, но тоже боится сделать шаг. И я боюсь. Потому что за этим краем – не романтический мираж, не воображаемые прогулки и шепот между строк. А правда. Жгучая. Острая. Реальная.
Он не стал настаивать на том, чтобы я выслала ему свою фотографию или согласилась на видеозвонок, хотя и просил об этом не раз за время нашего странного общения. Эмин принял мои правила игры и мы оба нашли особое очарование в этих ежедневных строчках без настоящего общения. Мы оба убегали, боясь встретиться снова. Даже если он делал это и неосознанно, на уровне подсознания мы ведь всегда все знаем. Только редко прислушиваемся к себе.
Я могла бы написать ему: «Да. Это наш сын.» Всего три слова, которые бы изменили все. Я положила руки на клавиатуру. Руки жгли слова “да, ты все понял правильно.” Но вместо этого я набрала: «Сходство – есть, это правда. В мире много похожих людей, а иногда встречаются даже полные двойники.”
Простые ничего не значащие фразы. Я больше не могла писать. Я просто сидела и меня трясло. Но и он не предлагал продолжить нашу виртуальную прогулку. Голова гудела, как будто внутри не мысли, а только звон. Не от колокола, не от звука, а от чего-то гораздо более глубокого – от его узнавания, которое шло не от логики, а от тела. Он всегда слишком отличался от других. Он чувствовал то, что было недоступно остальным, он замечал то, что пропускали остальные… Поэтому я его и полюбила. И теперь я знала, он совсем не изменился. Эмин по-прежнему был тем мужчиной, который жил в моем сердце. Он был таким же, как и двадцать лет назад. Но возможно, я изменилась гораздо сильнее, чем он мог думать. В его воспоминаниях Даша была легким ночным ветром с Босфора, юной девочкой, только делающей первые шаги в жизни… Я больше не была той Дашей, что он когда-то любил. Но ему нравилось болтать со мной в чате и спрашивать как дела.
Я написала, что была рада с ним увидеться, но мне срочно нужно убегать. Пожелала счастливых выходных и солнечного дня. А потом закрыла ноутбук. И расплакалась. Сейчас можно было смело плакать, меня все-равно никто не видел. Я подошла к окну и села на подоконник. Там, за стеклом, был день – обычный, весенний. Люди шли по своим делам. Кто-то выгуливал собаку. Кто-то шел с букетом цветов. А я… я сидела, как человек, который только
