Кульбиты - Валери Тонг Куонг
Они смотрят друг на друга, все трое. Кажется, будто никого больше нет, они одни, парят в пустом пространстве. Ничего не слышат и не видят, не замечают не утихающей вокруг суеты.
– Папа, пожалуйста, – умоляет Лени.
Джона думает о свободе выбора. Думает: зачем все это? Неужели он так и не усвоил урок, который преподали ему обе матери? Все, к чему он привязывается, в конце концов погибает. Он жил, как крупный зверь в клетке, которая защищала его, бродил вдоль прутьев, но сбегать не собирался, понимая, как это опасно. Почему же он все-таки вышел наружу? По какому праву позволил себе любить? И вот результат.
– Пожалуйста, – повторяет Лени.
Биологическая мать и приемная мать исчезли у него на глазах. Вот они живы, а в следующую секунду их уже нет. Теперь нет и Норы, матери всех матерей. Он растерян, оглушен, мужчина повержен мальчиком, женщина, которую он любил, отступает перед матерью, он чувствует, что ошибается, но в ком, в чем? Голос Эдди возвращает его на землю, и он внезапно слышит, каким этот голос стал безжизненным, невыразительным, нерешительным.
– Хорошо, Джона, спасибо. Мы ненадолго.
– Я покажу дорогу, – говорит он.
Джона идет первым, тяжело переставляя ноги. Честно говоря, он уже жалеет о своем предложении, он не из тех, кому нравится чем-то жертвовать ради других. Как бы далеко он ни заглядывал в свою память, там нет никого, кто делил бы с ним его жизнь; постель – да, но до утра почти никто не остается. Одиночество – его сокровище, и вот он уже растрачивает его. Что ему делать со своей болью? Где теперь укрыться, когда он захочет избавиться от нее, выпустить ее на волю? Перевести дух, в конце концов? Он оглядывается. Лени с отцом идут за ним, движутся по инерции, глядя в землю, – его маленький потерянный отряд. Его чемпионка, за пять лет не проронившая ни слезинки, захлебывается от рыданий. Она плачет о своей матери, плачет о доме, плачет, чувствуя пустоту, как будто теперь, несколько часов спустя, когда первое потрясение прошло, реальность вновь нанесла удар. Лени цепляется за пиджак отца, закрывает глаза, чтобы он вел ее, но Эдди Бауэр – сам всего лишь тень, и Джона чувствует, как на его плечи ложится груз, – держись, Джона, все рухнет, если и ты упадешь.
Они молча проходят через спортзал, поднимаются по лестнице. В квартире легкий беспорядок, так мало вещей, несколько дисков, несколько книг, чашки с холодным кофе на столе. Джона и Лени переглядываются – здесь, стоя у этого окна, они видели, как погибает город, здесь осознали опасность, здесь их коснулось предчувствие катастрофы. А невыносимее всего то, что небо совсем прояснилось и солнце сверкает так оскорбительно ярко.
В квартире две комнаты, в одной пусто, только несколько гантелей в углу.
– Спать можно на ковриках для йоги, – говорит Джона и гонит прочь неуместные мысли о том, что эти коврики давно пора заменить. Когда-то пожертвования Эдди Бауэра позволяли покупать новые сразу, как только старые изнашивались, но теперь клуб остался без основного спонсора, и приходится пользоваться тем, что есть, хоть это и сказывается на качестве работы.
Его мысли перескакивают: от ковриков – к тренировкам, от тренировок – к чемпионатам; он представляет себе трибуны, вот на одной из них Нора, вот Нора в его объятиях, Нора вся в ссадинах, погребенная под завалами, и ему приходится приложить огромные усилия, чтобы не показывать своих чувств, задвинуть их подальше.
«Ладно, – говорит он, – за дело, вдвоем мы справимся за минуту».
Не произнося ни слова, они обустраивают комнату, временное убежище. Время от времени их глаза встречаются. Взгляд Эдди необычно пустой, движения медленные, как будто он в свинцовом скафандре. Лени стоит на пороге, смотрит на них, тяжело дыша, словно только что выполнила сложную гимнастическую комбинацию, и когда они заканчивают, она тянет отца за собой – хочет, не теряя ни минуты, вернуться к руинам.
– Давай, папа, может, с тобой нас пропустят, нужно идти, ты ведь даже не видел, что стало с домом!
– Видел, – отвечает Эдди. – Я видел по телевизору, я все видел, но да, идем… – его голос снова слабеет, слов не разобрать, нужно прислушиваться, чтобы хоть что-то услышать. Неважно, Джоне нет дела до того, что он говорит, лишь одно он понимает ясно: его с собой не позвали.
Мгновение он колеблется, хочет пойти с ними, убедить их, что может быть полезен, но затем отказывается от этой мысли, оставляет им дубликат ключей. В глубине души он знает, что ему лучше остаться. Он ждет, когда закроется дверь, он знает, что ему нужно, и идет в зал – спортивная форма еще на нем, – снимает обувь, моет руки, натирает ладони тальком, встает у начала гимнастической дорожки, вдох, пробежка, прыжок, еще один, переворот, еще один, беги, Джона, прыгай, крутись, раз уж так нужно, крутись, пока силы тебя не покинут, пока не вывернешь жизнь, как перчатку, там, наверху, нет ничего, кроме огня, который тебя обжигает, ничего, кроме головокружения. В пустом зале звук прыжков отскакивает от стен, наполняет Джону, он чувствует облегчение, но нужно остановиться – силы покидают его, он уже не так силен и вынослив, как в двадцать лет, не так гибок, как тогда, когда был учеником, даже решительности ему уже не хватает. Он поднимается к себе, ему немного лучше. Лени и ее отец ушли сорок пять минут назад, он задергивает шторы, чтобы создать полумрак, усилить свое одиночество, сворачивается на диване в позе эмбриона, берет телефон, читает последнее сообщение Норы, он вдруг так счастлив, что сохранил его – хотя она требовала, чтобы он все стирал, уничтожал любые следы их общения, – это нейтральные, осторожные слова: «Спасибо, спасибо за все, до скорого», и это именно то, что думает он: спасибо, спасибо за все, и вдруг, неожиданно для себя, он набирает ее номер, телефон прижат к уху, раздаются гудки: один, два, три, четыре… и вдруг он вздрагивает: трубку снимают, и его сердце разлетается на части.
«Нора, – говорит он, – о, Нора, ты жива, Нора, милая, любимая, Нора, неужели Бог все-таки есть?!»
В трубке кто-то дышит, всего секунду, и затем – тишина.
Три дня спустя
Лени
Огромная ветка с густой листвой – наверное, тополь, он точно не помнит. Его что-то хлестнуло и ударило – вот что он запомнил, вот эти ощущения, но больно не было, он чувствовал вкус крови во рту, едкий и устойчивый, и жар в руке, и еще усилия, чтобы оставаться в сознании, чтобы понять, что с ним произошло; несколько минут он не мог говорить, потом услышал крики, и еще шел ливень, и мокрая земля забила ноздри и уши. Он помнит, что не мог больше стоять, его тошнило, он закрыл глаза и лег в грязь, держась только за голос Айрис, еле слышный, как шепот. Все остальное – что произошло дальше и как это было – ему рассказала Айрис.
Правая рука загипсована до кончиков пальцев, так что Лени может держать его только за левую. Она сжимает ее. И не знает, как еще показать, как он для нее важен и что она его слушает. Теперь, когда в голове прояснилось, она пытается навести порядок в своем сердце.
Три дня назад она наконец перезвонила Айрис, но была еще слишком взволнована, чтобы понимать, что та ей говорит, – Свен Йенсен пострадал, и это как-то связано с ней, с Лени. Ей нужно было пережить утрату, исчезновение матери, нужно было принимать решения, связанные с последствиями ужасных событий. И во всем
