Кульбиты - Валери Тонг Куонг
Они должны знать, как много значили для него и как ему жаль.
Он берет телефон, чтобы написать письмо, и видит на экране сообщение от Лени.
«Папа, возвращайся скорее, они сказали, что мама погибла».
Джона
Он крепко сжимает руку Лени. Ее отец скоро будет здесь, и ему придется разжать пальцы, отпустить ее, вернуться на свое место – место тренера. Уже целый час его терзают самые мрачные мысли. Он надеялся, что Эдуар Бауэр больше не вернется. Как будет несправедливо, если Нора пострадала или, страшно подумать, если с ней случилось что-то еще, а ее муж остался цел и невредим. Нечестно, если Лени будет искать утешения у него, у этого человека. Где он был, пока вся страна следила за ураганом, не отводя глаз от ужасных разрушений? Где он был, когда его дочь сидела на корточках, потерянная, оцепеневшая, перед руинами их дома? Чем он был занят, когда спасатели потребовали отойти и он, Джона, поднял Лени на руки и понес, а ее ноги болтались, стукались о его правое бедро, а голова лежала у него на груди, в которой билось его разбитое сердце?
Он злится: что это за отец, которого никогда нет рядом, который и теперь явится через час после того, как все закончилось, что это за отец, который давно забыл о своей роли, а с последствиями его постоянного отсутствия и равнодушия приходится иметь дело ему, Джоне… А теперь этот отец явится как ни в чем не бывало и потребует то, что принадлежит ему по праву.
На самом деле винить Джоне надо только самого себя. Это он уговорил Лени позвонить Эдди. Даже настаивал – потому что любил, потому что знал: так надо. Потому что в глубине души понимал – ураган уничтожил все, что было плохого между Лени и ее отцом. Катастрофы, как и смерть, странным образом стирают след обид, нанесенных близкими. Лени нужен отец, и Джона понял это раньше нее.
Они сидят на ступенях мэрии. Спасатели заканчивают устанавливать палатки, развешивают плакаты с инструкциями для пострадавших. Джона поднимает глаза: длинное голубое лезвие разрезает серое небо, и кажется, что там, наверху, еще идет война между добром и злом, между светом и тьмой. Воздух наполнен звуками: воплями сирен, гулом толпы. Собравшиеся требуют объяснений, которых никто не даст. Они хотят знать, кто виноват, что смертоносный ураган прошел здесь, а не там, кто решил, кому смотреть на руины, в которые превратилась их жизнь, а кому жить как раньше, отделавшись легким испугом. Несколько десятков метров в ту или другую сторону – и все могло бы быть иначе. Это не та трагедия, которая объединяет пострадавшие города, не землетрясение, не прорыв дамбы, уничтожающий целую долину, здесь теперь есть хорошая и плохая сторона улицы, есть те, кому повезло, и те, кому нет.
Джона не верит в Бога. Потерю одной матери он еще мог бы понять, но с утратой второй был не в силах смириться. Священник, который иногда приходил в приют, рассказывал о свободной воле, о том, что Бог дал людям свободу выбора и они сами должны отвечать за свои поступки, но Джона был возмущен: выходит, Господь оставил себе что полегче, а самое трудное свалил на других. Священник потрепал его по голове:
– Ты еще маленький, Джона. Позже ты все поймешь.
Что ж, вот оно, это позже. Но он видит лишь очередное подтверждение своей теории. Если рушится дамба, можно обвинять инженеров в ошибке, владельцев строительной компании в коррупции. Если земля уходит из-под ног и тысячи людей гибнут, обвиняют застройщиков или чиновников, нарушивших стандарты безопасности. Жадность, погоню за выгодой, желание сделать побыстрее и попроще, – все это можно объяснить свободой выбора, Бог тут ни при чем. Но здесь? Кто скажет, почему монстр из ветра и воды внезапно обрушился на эту улицу, на этот район, на Нору? Кто объяснит эту логику – человеческую или божественную? Что это, случай, совпадение? Нет, это судьба.
Его собственная судьба, думает Джона, решена уже очень давно: ничто не вечно. Все заканчивается.
Он смотрит на Лени. Ее взгляд блуждает, она сжалась, обхватила колени руками, волосы рассыпались по плечам, ее юная красота потускнела. Он хотел бы облегчить ее страдания, но сначала ему нужно справиться со своими, собраться, подготовиться к неизбежному: Лени и Эдди, дочь и муж Норы, заберут все горе себе, боль от потери матери и жены, вновь оттеснят его на место, которое он уже давно покинул, – и он вновь станет всего лишь одним из множества знакомых Норы. Он должен скрывать боль любовника, возлюбленного, того, кто сходит по ней с ума, того, кто еще вчера утешал ее поцелуями, чья душа сливалась с ее душой; теперь он должен спрятать свои страдания, склониться перед законной семьей.
– Вон он, – внезапно говорит Лени. – Папа здесь.
Она вскакивает и, плача, бросается к человеку, который только что появился и которого при других обстоятельствах Джона, возможно, и не узнал бы – так сильно он изменился, так постарел. Джона давно не видел Эдди, неужели всего за год он так осунулся, стал бледным, как призрак? Где тот надменный властелин мира? Джона смотрит, как Эдди обнимает Лени – молча, дрожащими, неуверенными руками. И на его лице, несмотря на все, что Джоне известно, несмотря на все, что он в нем ненавидит, он читает отчаяние.
– Они сказали, что мама не выжила! Папа, это я виновата! Она не должна была туда ехать…
– Лени, ты не виновата. Никто не виноват, – отвечает Эдди.
Это мы еще посмотрим, думает Джона. Он уверен, что рано или поздно во всем обвинят его. А если не его, то тамблинг. В цепочке причин он – центральное звено, идеальный виновник.
– И потом, ничего еще точно не известно, – говорит Эдди.
– Что же нам делать? – спрашивает Лени. – Я хочу вернуться туда, вдруг… вдруг…
– Давай не будем мешать спасателям. Я отвезу тебя к бабушке.
Лени отстраняется, отступает. Какое пронзительно трогательное движение – плавный шаг, вытянутый носок. Даже в этот трагичный момент ее грация выплескивается наружу.
– Папа, я не поеду к бабушке, это слишком далеко. Сними номер в гостинице.
– В городе только две гостиницы, и в них уже нет мест.
– Тогда квартиру! Ты же сам говоришь: деньги все решают.
– Да?! – вдруг взрывается Эдди. – Я так говорил? Значит, я был дурак. Деньги не вернут твою мать, Лени.
Лени, задохнувшись, сгибается. Достаточно одной фразы, и она снова превращается в потерянного, напуганного ребенка, ей снова не шестнадцать, а шесть – восемь лет.
– Прости! – восклицает ее отец. – Лени, прости меня! Я сам не знаю, что говорю. Дорогая, прости меня.
Он делает шаг к дочери, но она отступает. Джона смотрит на них, на двух человек, которых пожирает одно несчастье, один страх – тот, что душит и его самого, страх за Нору Бауэр.
– Лени, подожди.
«Подожди». Наверное, это безумная мысль: двое мужчин, которые не испытывают друг к другу никакого уважения, но которых объединяет нечто большее. Так что подожди и доверься мне.
– Вы оба можете жить у меня. Квартира большая.
Посмотри на меня, Лени. Квартира большая, и я сделаю для тебя все: буду терпеть твоего отца, мы станем жить рядом, как два зверя, которые согласились на это ради твоего блага, ты вернешься к учебе, продолжишь тренировки, потому что ты – сама жизнь. Наша жизнь, и его, и моя. Моя уж точно. Его? Будет видно. Посмотри на меня, Лени,
