Искатель, 2002 №1 - Сергей Кузнецов-Чернов
Но в этот раз ему не удалось избежать командировки, именно благодаря врожденной аккуратности, переходящей в педантичность, — его был клиент, его. Мощный бритоголовый ас-ювелир, большой спец по камешкам, волк-одиночка, теперь он здесь обретался, в провинции, слишком хорошо он был известен в определенных кругах столицы, вот и осел в глуши на время, тем более что отсиживаться ему есть на что. Меценатом прослыл, художникам безвестным помогает, газетку местную поддерживает, и в квартире у него, говорят, художественный салон почти, вернисажи и чаепития. Третьяков, да и только.
Но агентура столичного ведомства, где служил майор Дерябин, доложила, что готовится ювелир отбыть в неизвестном направлении и на большое расстояние, за океан, не иначе. А поскольку «Рыбий глаз», бриллиантовый камешек со скандальной историей исчезновения, похороненной в анналах ведомства, все еще у него, — ибо сбыть в России столь известный и состоящий в розыске баснословной стоимости бриллиант нет никакой возможности, — то понятно, почему майор здесь. К тому же он любил этот город. Все-таки, что бы там ни случилось с ним и куда бы его ни забросила розыскная служба, здесь он родился и вырос. И не только родился и вырос. И ему неприятно и больно знать, что вор в законе слывет бескорыстным благодетелем, презрительно потчуя нищих художников и артистов чаем и водкой. Больно и обидно. А кроме всего прочего, у него существовал свой собственный счет к бритоголовому ублюдку.
Майор Дерябин забросил в рот кубик соленого сухарика, разгрыз крепкими зубами на сильных челюстях и всмотрелся в стелившийся под колеса его шестерки новый проспект, кишевший автомобилями различных европейских марок. Да. Город здорово изменился за время его отсутствия, потучнел, заматерел, расширил артерии проспектов и вены улочек, вставил новые зубы многоэтажных домов и навел вполне приличный макияж на физиономию парковыми газонами и бульварами. Город, все связанное с которым Дерябин тщетно силился забыть двенадцать долгих лет, выслеживая столичных преступников и высушивая в духовке своей крошечной кухни кубики черных сухарей, хруст и вкус которых вызывал ассоциативную цепь воспоминаний, которую он силился забыть. И так без конца. Сухари и воспоминания. Воспоминания, которые не дают спать, и сухари, вызывающие воспоминания.
Припарковав машину у подъезда свежего симпатичного дома красного кирпича, четырехэтажного, двухпарадного, индивидуального, судя по причудливым, но геометрически строго изломанным обводам, проекта, майор вышел на чистенький тротуар и задрал голову. Обиталище новых российских богатеев. Массивные металлические двери с кодовыми замками в подъездах, первый этаж забран решетками, небольшая, но уютная детская площадка, аккуратные чистенькие газончики, окантованные фигурной изгородью. На площадке по две, весьма обширные квартиры: огромный холл, светлая гостиная, еще сколько-то изолированных комнат, удобный туалет, где не упираешься коленками в стенку, биде (!) и, конечно, просторная, кафельно-никелированная благоухающая, как накрахмаленная простыня, ванная (джакузи?). Он не завидовал, нет. Майору вполне хватало его маленькой однокомнатной берлоги в Орехово-Борисово, тем более что появлялся он в ней лишь для того, чтобы выспаться, помыться и переодеться. Он просто констатировал, не оценивая, виденное в силу своей профессии почти бессознательно, точно так же, как открыл наружную дверь в подъезд, выудив из памяти четырехзначную цифру кода. На втором этаже позвонил, застегнул безупречный костюм и поправил узел достойного галстука. Не любил Дерябин кричащих ярких красок. Темный костюм, светлая рубашка, мягкого тона галстук — в этом он тоже был аккуратен до педантизма. Вероятно, сказывался провинциализм, но в своих лучших проявлениях: надежность, основательность, достойная скромность, но и упрямство, хотя в меру, когда дело касается принципов.
Замок щелкнул, сейфообразная дверь приотворилась, и в щель высунулась лохматая башка сенбернара, нос шумно втянул воздух, золотистые глаза настороженно скользнули по фигуре майора, и пса утащили во внутрь жилища, а из нутра потянулись звуки звякающей посуды, обрывки голосов, приглушенной музыки и крепкий запах свежезажаренного парного мяса. Дверь распахнулась шире, и на пороге возник хозяин, мощный бритоголовый самец. Некоторое время хозяин и гость молча смотрели друг другу в глаза, хозяин при этом неторопливо жевал. И, когда прожевал и проглотил, он так же молча попытался закрыть дверь, но, несмотря на такой мощный вид, рука майора оказалась сильнее. Дверь осталась открытой.
— Сколько твоему сенбернару? — вдруг спросил майор.
— Три будет, — растерявшись от непонятного вопроса, бритоголовый ответил сразу, не задумываясь.
— А в Москве у тебя доберман был, помнится. Что с ним?
— Сдох. Не пережил скуки захолустья. Доберманы — аристократы, им столичные прелести подавай.
— Жаль.
— А ты кинологом заделался, майор? Или в провинцию решил перебраться?
— Три года сенбернару, и три года ты уже здесь. Правильно, Станислав Сергеевич?
— Правильно. Чего тебе надо? Я чист.
— Не совсем. Ты, говорят, за океан собрался, а камешек не вернул до сих пор. Получается, хочешь вывезти.
— Когда я из Москвы отбывал, ты меня со своими холуями наизнанку вывернул. Чего тебе еще надо?
— Рыбий глаз. Мне нужен Рыбий глаз. Верни, Жук, и я поеду домой. У меня в столице дел по горло.
— Нет у меня камня.
— Есть.
Они еще некоторое время смотрели в глаза друг другу, пытаясь что-то там разглядеть.
— Мне некогда. — Бритоголовый первым отвел глаза. — У меня гости.
— Художники и артисты?
— И музыканты тоже. У тебя ордер есть?
— Нет.
— Тогда будь здоров.
На этот раз Дерябин дверь не держал, и она плотно вошла в пазы косяка, отсекая такие домашние звуки и запахи.
Майор дернул узел галстука — привычка, от которой он так и не избавился за двенадцать лет столичной жизни. Прилипчивый жест держался на неуверенности в пристойном расположении узла галстука под треугольничками воротничка сорочки, типичный провинциализм. Но он никогда и не считал себя москвичом, на манер подмосковных крестьян, никогда не скрывал своих
