Нерасказанное - Ritter Ka
(пауза)
– Все. Все твои дети – это я, которым ты видишь меня в детстве.
Беспомощный, чистенький, молчаливый. Кукла.
Ты не рисуешь, ты пытаешься владеть. Из-за нежности. Через текст. Из-за иллюзии сожаления.
(Остановился на мгновение.)
– Но отовсюду у тебя лезет страх.
Что я выйду из обида и стану собой.
Всю жизнь ты пишешь меня слабого, потому что только такого можешь выдержать.
А я не слаб.
И именно потому не твой.
Ты триндыш, что пишешь о новом человеке.
Свободную. Революционную.
Господи прости.
Но во всех произведениях твоих только я.
Симон приближается, как тень от костра — ровно настолько, чтобы согреть, не сжечь.
Продолжает:
— Что ты хочешь сделать с этим новым человеком, Володя?
Обнять?
Сохранить?
А может, разрушить?
Было бы хорошо, чтобы я умер?
Все твои герои – это попытка присвоить меня. В бумаге. В образах. В слове.
Он стоит рядом. Ближе. Только несколько сантиметров. Грудь ходит.
Чувствую. Его дыхание.
Его запах. Не парфюм.
А тот естественный. Свой.
Он не меняется.
Годы.
Дрожащий голос. От усталости? Нет. От контроля.
Голос его возвышается.
– Но я не твой.
Тебя не боюсь.
Я веду этот танец.
Я диктую ритм.
Я здесь говорю, когда кто кончает.
Плевать.
Пауза.
Долгая.
Воздух натянулся нитями.
Я уже мокрый.
Повсюду.
Легкое прикосновение его пальцев к моему рукаву. Как случайный. Но точный.
— Ты не хотел нового человека, Володя. Ты желал меня. И прямо сейчас хочешь.
(Осматривает меня сверху вниз)
— Все время ты пытаешься написать ту же сцену. Мое смирение.
Которой не будет.
Он пододвигается поближе. Шепчет прямо в шею:
– Но я могу дать тебе подарок.
Наклоняется.
Стоя, он на несколько пальцев выше меня. А сейчас я вообще внизу. Сижу.
Гребет меня за плечи.
Чувствую его торс на себе. Чего он такой гладкий и сухой?
Горячее дыхание просто мне в шею.
Со стороны.
Там, где она входит в плечо.
Прикосновение губ.
Затем укус. Сухой, болезненный.
И это не всё.
В ту же точку еще и этим ножом вздувает.
Чтобы добить.
Красная капля.
Влез пальцем.
Провел им же по моей нижней губе.
Его серебряный крестик мигает мне в глаза.
Чувствую соленый вкус самого себя на языке.
Я вздрагиваю, но не убегаю.
И тогда его голос, почти ласковый, щекочет ухо:
— Ты даже не знаешь, что такое настоящая боль. Все твое — нытье у моего порога. Боже, как я устал.
Пауза.
Улыбка.
Поднимается. Уходит.
— Кстати, Чикаленко спрашивал, страдает ли его Володенька. Хочешь посильнее? Достаточно ли?
Шагает к двери.
Обращается ко мне. Я вижу другого человека. Взмахивает кисточки своих серых прядей со лба. Поправляет очки. Интеллигентишка.
— Можешь остаться. Ты же хочешь порыскать. В моем белье.
Что-нибудь узнать.
Дышать будешь?
Лизать?
Кончишь на мою одежду?
Или с собой заберешь, чтобы я всегда был под рукой?
Угадал?
Потри свой пенис о моё нижнее бельё,
Это слаще, чем заниматься сексом с женщиной.
(лат. "тереть член о мое нижнее слаще чем ложиться с женщиной". Граффити из терм в Помпеях о фротаж, 79 г.р.).
(Рэгоче даже заливается, представляет Римскую империю).
И я тоже не выдерживаю, давлюсь смехом. Как будто мы только что оказались в той люксовой мужской бане с бассейном среди древних римлян.
— Может, Помпеи и рухнули, Володя? – он выжимает сквозь смех.
(Стихает. Я еще хриплю).
– Ладно. Ключ на столе.
Отдашь потом Ефремову. Он в курсе. Можешь еще что-нибудь родить — пиши. С меня рецензия.
Но уж давай о других.
Потому что я сам себе автор.
А сейчас уезжаю в Питер.
Управлять "Свободной Украиной".
Там свои.
Славинский выдает. Ты его видел.
Здесь с ним иногда работал и там буду.
Все. Меня ждут.
(Вышел. Я остался один. В его квартире).
Да кому ты надо, дурачилось в очках. Какой нормальный человек тебя будет ждать. Даже от этой m. убегаешь.
Нормальная баба тебя не захочет. В отличие от меня.
Дверь закрывается.
Тишина…
А у меня гудит в ушах, как у станка.
******
Я сижу.
Прикасаюсь туда, где плечо переходит в шею. В ту мягкую выемку, где он уколол и расковырял пальцем.
Болит. Буду сдирать корки, пусть останется.
Истерика отгремела.
Пафос. Он ведет. Да.
Балет для одного зрителя.
Селюк с полотенцем.
Поповский урод.
Недоучка, которая сама себе аплодирует.
Плачет без слез. Кусает вместо думать.
Я сидел и слушал.
Просто слушал.
И запоминал. Как обычно.
Должность?
Да.
Я забыл о ней еще в зале.
Я выиграл больше.
Я дождался, пока он вывалит все. До дна.
И увидел, что в этой глубине ничего.
Все, что осталось:
влажная кожа, легкая дрожь
и отвращение.
Приятная.
Потому что это мой материал.
Мой текст.
Моя жизнь.
Он всегда возвращается.
С эффектами. С влажными губами. С латинкой.
Или я сам его найду.
Не скроется.
Я своего дождусь.
Без чувств. Без содроганий.
С запасом чернил.
Всё хорошо.
Казалось бы.
Сейчас бы как обычно.
У меня ген и салфетки в кармане есть.
На такую оказию.
Но нет.
Не стоит. НИКАК. В общем.
Удивительно.
Может быть, это чай с бергамотом?
Не знаю, это хорошо, потому что я стал безразличен, нужно ли паниковать.
Вдруг сейчас все?
Проверил. Рука.
Нет. Ничего.
Холодный.
В следующий раз.
Напишу так,
что
эту балерину
узнают
все.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Толюсь - буквальная цитата из произведения В.Винниченко "Федько-Халамидник". Принято считать датой написания 1911г. (Наспр. 1905 –... 1911г.). Входит в шк. программу укр лит. 6 класса.
> ПРИМЕЧАНИЕ 2. "Свободная Украина", журнал, выход 1 раз в 2 мес (СПб, Невский пр-т 139, киевский оф.: Крещатик, 54).
Рукописи принимали "кулешевкой". Изд-ц: М. Славинский. Общ. руководитель: С.Петлюра.
Авт. коллектив, женщины здоровались:
Леся Украинка
Ольга Кобылянская
Христя Алчевская
София Русова
С.Петлюра
Д. Дорошенко
В. Винниченко
М. Коцюбинский
В. Стефаник и др.
После шести номеров журнал закрыли. "Кулишевка" объявлена вне закона. Украинский язык назван несуществующим.
## #9. Третья политическая
Киев. Май 1907г.
(Володя)
I. ЗА решеткой
Лукьяновка – не тюрьма, а сцена для бездарного фарса. Май тянет сыростью и глиной: двор выдает пару после дождей, на черепках блестит грязная вода. Скучающая ремесленная окраина Киева, где щебень сыпется прямо под ноги.
За стенами, по ту сторону трамваев, завод Млошевского: толкут камни, стучат железом. Что именно производят никто не знает. Только видно, как грязные люди-муравьи отдают на том заводе свою жизнь, как будто так и надо. Дураки.
Заглушенный грохот завис, как приговор.
Сижу третий раз, именно здесь второй раз. Теперь официально: политический заключенный. Идейный. Как он. По делу "Украинский сговор". Здесь нас трое: я, Ефремов и Степанковский.
Наша камера носит гордое название – Третья Политическая.
Вита новая, да? Страдания за идею – не о нас. Старый корпус. Более ста лет, пожалуй. Высокие кирпичные стены, чтобы я вдруг не удрал. Глубокие оконные зрачки. Свет едва пробивается, глотает пыль. Печь портит киевский пейзаж копотью. Мокрым затылком чувствую сырость кирпича, старый пот и коричневую тишину.
Дни наматываются на пальцы.
Ефремов представляет себя знатоком литературы. Ничтожность в поисках "новой литературной красоты". Скребет мелким почерком, бормочет свой бред вслух.
Что он знает о красоте? О теле? О жажде жизни? Он даже в своей женщине не разглядел. Ему Анисья с животом была мадонной, иконой. Челом бить и кланяться. Семинарист чертей. А она просто желала. Сама сказала. Даже с пузом. Чтобы его брали. К мокрым глазам.
Я ей это дал. Я могу.
Беременные.
Они отдаются, как в последний раз. У них даже вкус другой.
Ребенок потерял. Он когда узнает, свалит все на меня.
