Нерасказанное - Ritter Ka
Дым вертикально.
Как будто действительно счастлив.
Все кивают:
"Лучший товарищ! Вот поддержка!"
Нечего говорить.
Я сел в лужу. Слова путались, как волосы у моей новой кухарки.
Но и этого ему было мало.
После моего позора он поднялся и начал аплодировать, размахивая своей пустой макитрой.
Хлопал, подняв. А все за ним.
Загнали мой позор черной грязью под ногти.
Сразу после меня он.
Поднялся без спешки.
Его выступление длилось вечность.
Минуты три.
"Газета - не катарсис. Это оружие. И я знаю, как его держать."
Его голос был ровный.
Уверен.
Спокойный.
Он мог бы им сказать "передайте соль".
Зал кончил аплодисментами.
Захлебнулась волной счастья.
Голоса гудели. Меня уже не было.
Я писатель. Создатель
А кто он?
Чикаленко устроил управлять.
Редакция.
Тоже мне. Награда.
Что он может?
Организовать толпу идиотов кто угодно может. Или публиковать то, что тебе дали.
Составить план номера?
Раздать тему?
Дать по шее лентяям, чтобы подались вовремя.
Следить, чтобы писали качественно. Все проверить.
Ну это ведь не творчество. Это не писательство. Низкая халтура.
А эти его обзоры критические.
На литературу или на театр. Это низко. Это ведь не творчество даже.
Описать чужое. Тоже мне.
Я тоже мог бы руководить той конторой в Чикаленко. Но сам я не захотел.
А этот урод пролез.
Сейчас где-то выпячивается.
Уже представляет себя победителем в Питере. В издательстве.
******
Все разошлись. Я остался.
Сидел.
Курил.
Прикосновение по спине. Горячий, но меня ударило холодом.
– Пошли, – этот голос.
Я встал.
Куда – не имело значения.
Я готовился.
> ПРИМЕЧАНИЕ. Винниченко не избрали из-за отсутствия менеджерского опыта, который у 27-летнего Петлюры уже был 1.5 года у Чикаленко.
III. ЕГО ДОМА
К нему.
Дверь щелкнула за спиной, и в комнате стало тихо, как под водой.
Симон не остановился. Прошел мимо меня трещащим паркетом, задел, я отшатнулся.
Он бросил на тротуар пиджак, расщепил верхнюю пуговицу рубашки.
– Я хочу чаю. А ты?
Его голос был нейтрален. Ни теплоты, ни холода. Просто факт.
Он скрылся в кухне. Я остался.
В коридоре мужская обувь. Зачем ему столько пар? Красуется.
Комната. Кабинет. Небольшая. Упорядоченная.
Стол чистый. Бумаги в папке
Книги на полках расставлены по темам.
Учебники по риторике – старые, пожалуй еще в прошлом веке.
Фрейд – в оригинале.
Немецкие поэты.
Какие-нибудь пьесы.
Что-то из истории музыки.
Нигде лишнего клочка. Всё чисто.
Разве что чашка. С цветком.
Перед всеми другими книгами эта.
Гейнрих Гейне. Книга песен.
Перевод на украинский.
Леся Украинка и М. Ставиский. Львов 1903 год.
Выдержка. Развернул.
> С тобой мы вдвоем не вздыхали,
Никогда мы не плакали;
Та грусть, эти тяжелые вздохи
Пришли к нам впоследствии сами.
РС.
Книга подписана автором.
"от Ларисы. Читай и вспоминай".
Интересно, как этот болван очкастый получил такой экземпляр.
Не понимаю этой поэзии. О чем это. Вздыхали вы или не вздыхали — кому какое дело к вам?
Между страницами — театральный билет. Театр Соловцова, Флория Тоска, партер, второй ряд.
Софа узкая застелена аккуратно. Не кровать. Она в другой комнате. Это чтобы читать или принимать гостей.
Я – гость.
На подоконнике бутылка.
Бехеровка. Две стопки.
И еще кружку. Черный. Без узоров. С вензелем m. С маленькой буквы.
Фотография блондинки в рамке.
Прямо здесь.
Ее крутили и смотрели. Не повесили на стену.
Я уже догадываюсь.
Любовница.
Любит накатать. Любопытная женщина.
В коридоре ее пальто было.
Синий. Я видел.
Из кухни тянуло горьким запахом чая с бергамотом, модным киевским напитком. На полке жестяная банка с мармеладом. Франция надпись скошенный шрифт.
Я стоял и смотрел.
Все какое совсем непонятное.
Буква m. на черном не давала покоя.
Выглянул в ванную.
Чисто. Порядок. Два одинаковых полотенца.
Женская булавка. Помада.
Мужской парфюм.
Таблетки.
Все ясно. Любовница.
Маричка… Марианна? Меланка?
А чего ее скрывает?
Тоже понятно.
Замужем.
Кого-нибудь из высших.
На стене гвоздями закреплено вышитое полотенце. Какая безвкусица. Еще бы Тараса прилепил.
> ПРИМЕЧАНИЕ. В. Винниченко нашел 2-е издание сборника Г. Гейне. Перев.: Л. Украинка и М. Ставиский (псевд. М. Славинского).
Конечно, книга с Лесиным посвящением будет стоять на виду.
IV. ИСТОРИКА
Сижу на софе.
Он вернулся.
Без галстука. Рубашка белая расстегнута по пояс, но заправлена.
Шея мокрая. Крестик.
Лысое тело, как и было.
Вздохнул. Устал.
Он сегодня вошел в целую толпу и добил. К нужному результату. Взял должность.
Дает мне свой новомодный чай. Фарфор с цветком. Без m. Что за запах. На апельсин похоже. Бергамот. Я от этого чаю прию между ног. Развязываю галстук. Пиджак все же сбросил. Пуговицы впиваются в живот.
Вообще бы содрал с себя все. Но этот вылупок неправильно поймет.
— Ты ведь тот, кто всю жизнь пишет о «новом человеке», правда? — он начал тихо, издалека.
Я не ответил.
– Слушай меня. Потому что второй раз не буду говорить. Ты здесь? – включил свой командный тон. Как в редакции.
И продолжил.
— Я ведь, кроме всего, еще и литературный критик, Володя.
– Мне платят, чтобы я осматривал твои гениальные тексты. Тебя, Володя, я читаю только за деньги. Потому что бесплатно искать, что хотел сказать такой великий автор, как ты, — бесполезная трата.
Я молча слушал.
— Я должен тебя читать, Володя.
И что я вижу?
(водянистые глаза его прищурились).
— Каждый раз то же самое.
Зеркало.
Все твои герои – это обломки меня.
Новые имена, фабулы, сцены, но это всегда я.
Искривленный. Рисованный. Расчлененный.
(продолжает)
– Кто тебе дал на это право? Это не письмо. Ты же кончаешь на свои буквы.
На те, где я молчу. Где я убегаю. Где я еще не уничтожен.
Думаешь, это литература?
Это твоя навязчивая попытка иметь меня, хоть через текст.
Потому что по-нормальному
не выходит.
Ты же это делаешь специально, потому что знаешь, что я все пойму.
Симон не прекращает.
- Я твой Михаил из "Момента". циник. Хищник. Я твой Василий из "Раба красоты". Я идеал, на который хочется смотреть, но не иметь. Я твоя Нина. Я Мария, что тебя бросает, потому что выше. Я твоя любовница в каждом, блядь, тексте.
Он остановился напротив меня. Наклонил голову в сторону. Смотрел долго.
— Ты меня толкаешь даже в свои псевдодетские рассказы. Холомидник. Здесь уж я в двух ипостасях. Я не просто твой Федя. Я твой Толюсь.
Володя, как ты его описал?
Ты его сделал меньше Федьки. Более слабым. Чтоб что?
Я все помню.
Лучше тебя.
> Это был ребенок нежный, деликатный, смирный. Он всегда выходил во двор немного робко, щурился от солнца и застенчиво улыбался своими невинными синими глазами.
А еще:
> Чистенький, нарядный, он совсем не имел наклона к забавам Федьки.
А каких таких федьковых забав, Володя? Федя 13, Толюс одиннадцать! Ты охренел совсем?
А тут ты дрочишь на мои детские ноги:
Толя, чистенький, нежный, с щечками, как просвира... Толя тихонько крестится и бледнеет... Нежные, холеные ножки его спотыкаются.
— Кто же такой тоненький, синеглазый, светленький, с полными устами, на каждой твоей странице, а? Дай угадаю?
– И еще одно, гения.
Ты, кажется, атеист.
Но все твои дети ангелы.
Послушные, светлые, с глазами на иконы.
А почему? Ты ведь не веруешь!
Но создал себе культ: с моего детства.
О котором ты не знаешь НИ-ЧЕ-ГО.
Ножки.
Щечки.
Мог бы, так и в штаны заглянул.
Но тогда не напечатают, да, Володя?
Ты не веришь в Бога.
Но поклоняешься.
Мне.
Женщины в твоих текстах – это я, с сиськами. Ты их не любишь. Унижаешь, обесцениваешь, мучаешь.
