Чешская сатира и юмор - Франтишек Ладислав Челаковский
— А чехословацкие социалисты?
— «Вопрос ясен, как день», по выражению профессора. За неимением иной программы поведут решительное наступление на специальный фонд{77}.
— А социал-демократы?
Министр-аграрий пожал плечами.
— Этих никогда не поймешь, — сказал он немного погодя. — Они партия чисто идейная. Впрочем, я надеюсь, что они обойдутся нам дешевле всех.
Когда они возвратились на заседание, экспертов уже не было: их отпустили, поблагодарив, а представитель социал-демократической партии заканчивал свою речь.
— Я, господа, — говорил он, ероша редеющий русый кок, — могу быть только последним в ряду тех, кто думает отрицать право точной, теологической или философской науки на решение подобных вопросов, но полагаю, что мы с самого начала допустили принципиальную ошибку, когда пошли по так называемому «научному пути». Какое нам дело до науки? Ученые существуют для того, чтобы изучать, а мы — для того, чтобы заниматься политикой. И вчерашнее событие нам нужно расценивать только с политической точки зрения. Загадочное происшествие должно быть использовано против врагов государства. Народ хочет объяснения. Оно ему будет дано! Союзные государства требуют доказательства того, что мы являемся государством порядка и дисциплины. Они их получат! Но самое главное: врагам будет нанесен такой удар, от которого они едва ли оправятся. Это, господа, необходимо сделать в интересах не только социал-демократии, но и других правительственных партий, и — главное — в интересах государства. Все дело — в благе отечества! Мы обязаны думать о нем! И только о нем!!
Никто не возражал. Это решение было выходом из создавшегося положения.
В тот же день отдел печати разослал всем редакциям коммюнике, которое было опубликовано в специальных выпусках газет с надлежащими передовицами, комментариями и жирными заголовками. В заголовках подчеркивалось презрение, в передовицах выражалось возмущение народа, а в комментариях предлагалось правительству принять энергичные полицейские меры против осквернителей священных останков национальных героев. Официальное сообщение гласило:
«Прага, 2 июля. Ч. Т. А. Вчерашние торжества по поводу Зборова использовала коммунистическая партия для непристойной выходки. Неизвестная личность пока еще не установленным способом проникла в гроб с останками зборовского героя. На Староместской площади неизвестный, сбросив крышку с гроба, произнес агитационную речь, в которой грубо оскорбил чувства присутствующих. Крайне неуместная агитация была единодушно осуждена всеми порядочными людьми. Можно с удовлетворением отметить, что публика сохраняла полное спокойствие и ход торжества ничем не был нарушен. В связи с этим предпринято всестороннее расследование и произведены аресты. Полицейские органы уже напали на след преступников».
Это было гениальное решение.
На призыв газет — принять энергичные меры — правительство откликнулось с необычайной поспешностью. Еще задолго до того, как закончилось печатание экстренных выпусков, в Пражском и Кладненском районах было арестовано триста коммунистов, а в секретариате коммунистической партии и на частных квартирах произведены обыски. Президент государственного суда отдал по телефону приказ: немедленно прекратить предоставление отпусков и вызвать чиновников с дач.
Таким образом, события первого июля были объяснены ко всеобщему удовлетворению. Больше того, благодаря государственной мудрости министров происшествие со зборовским солдатом, грозившее причинить правительству серьезный вред, послужило только на благо и процветание нации. Народ успокоился. Союзные державы, встревоженные возможностью каких-либо политических эксцессов социалистического или антивоенного характера, стали с прежним доверием относиться к Чехословацкой республике. А когда в Женеву пришло шестьдесят два миллиона на укрепление курса кроны, то опамятовалась и биржа. Она опамятовалась настолько, что уже через три дня в кафе «Континенталь» пан Шпицер мог сказать пану Роубичку: «Ага, милейший! Ну кто же, выходит, дал маху? Я завтра же куплю девчонкам новые сережки. Пусть завидуют!»
В ночь, последовавшую за первым июля, когда стрелки часов уже приближались к двенадцати, в склепе «неизвестного солдата» проснулся один из итальянских легионеров. Он сбросил крышку, присел на край гроба, пошарил в карманах и, отыскав окурок, зажег его.
— Эй, братва, дрыхните? Братва подняла крышки гробов.
— Чего тебе?
— А вот послушайте. Когда я еще бегал в школу, нам говорили, что вокруг староместских часов каждую ночь ходит Христос с двадцатью семью казненными чешскими панами{78}. Я, значит, и думаю, не пристать ли и нам к ним, чтобы попасть в одну компанию с теми, за кого мы сложили головы.
Зборовский солдат тоже присел на край гроба. Он презрительно посмотрел на тлевший в темноте огонек сигареты и сказал:
— А видел ты, сегодня днем на площади ту самую публику, за которую ты сложил свою голову?
— Нет!
— Нет?! Ну так помалкивай и будь доволен, что уже лежишь в гробу!
Перевод Т. Карской.
Яромир Йон{79}
СКАНДАЛ У ТЕЛЕФОНА
Товарный поезд затормозил ход.
Вагоны качнулись взад-вперед, цепи загремели, и наш состав остановился возле длинной платформы одного из вокзалов благословенной Славонии.
Шел дождь.
Под навесом расположенного неподалеку склада стоял обер-лейтенант этапного обозного штаба в резиновом плаще, с трубкой в зубах. Лицо его выражало недовольство.
Он принял рапорт об эшелоне и торопил с выгрузкой лошадей: срочно нужны вагоны. Допытывался, есть ли у нас фураж.
Конечно. Три вагона сена, овса, кукурузы!
Обойдемся ли мы собственным транспортом?!
Там будет видно!
Из вагонов высыпали люди; приставляли к вагонам доски, вытаскивали железные прутья, выводили и седлали лошадей.
Возле склада громоздились горы сена, мешки, ящики с нашей канцелярией, сапожническими, шорническими инструментами, аптечками ветеринаров; валились в кучу вещи конюхов, ворохи белья и мундиров, кипы фуражек, полевой кузнечный горн, груды фляжек.
Припустил сильный ливень.
Резиновый плащ обер-лейтенанта надувался от ветра, трубка его погасла, он кричал, мы кричали, чины придали, и разгрузке, казалось, не было конца.
Лошадей выгрузили, и я побежал позвонить в штаб, чтобы прислали подводы.
Опоясанный саблей, перетянутый ремнями, с револьвером на боку, со свистком на шнурке, толстой записной книжкой в левом кармане, в новых перчатках из оленьей кожи — как и подобает кадету, впервые отправляющемуся на фронт, — бежал я к зданию вокзала.
Подходил пассажирский поезд из Босенского Брода.
Устрашив швейцара мощным прыжком через перила, я вломился, с трудом переводя дух, в кабинет начальника станции, напугал телеграфиста, хлопнул дверью, запнулся о порог, налетел на швейцара и очутился в зале ожидания третьего класса.
Я снова ринулся на перрон, вбежал в ламповую, вернулся на платформу, влетел в ресторан и, наконец, — слава богу! — нашел императорско-королевскую австрийскую военную вокзальную комендатуру.
В канцелярии приятно натоплено.
У печки стоит и покуривает какой-то щеголь поручик.
Кланяюсь и произношу: «Телефон?!»
Показывает локтем в угол.
Замечаю письменный стол, ящичек с телефонной трубкой.
Делаю прыжок, другой, третий, хватаю ручку и торопливо
