Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Погнали меня на Мурман дорогу строить. Два месяца в арестантском вагоне везли. Это, я тебе скажу, подальше Америки будет. Край дикий, птицу палкой бить можно, до того к людям непривычна. Луна днем взойдет и блестит, как ночью. Радужные свечения ото льда, морозы адские, снег сверкает — глазам больно. Кругом пустыня. Место Имандра называется. Котловина. В этой чертовой дыре на лету птицы замерзают. Больше году мало кто выдерживает. Климат зловредный, и каторга непосильная. Одежки-обувки нету, харч — тюремная похлебка или баланда. Народ мрет как мухи, что ни шпала, то человек лег костьми. И начальство зверь на звере, а пуще всех Садилов Аристарх Феофаныч.
По его приказу сколько народу насмерть запороли — не счесть. Мучитель был и кат. Молились люди: кабы сдох. Силищи был неуемной, ростом коломенская верста, хурло-мурло вроде, понимаешь, из камня вытесано. А нраву угрюмого, все молчит. А скажет за день одно слово «сволочь» и в харю съездит — вот те и весь разговор с тобой. Были мы все для него одинаковые. Кого за что сюда пригнали — в это он не вникал. «Отцеубивцы, крамольники, царю-отечеству супостаты» — только и разговору у него с нашим братом. А были там совсем неповинные люди: слово какое сказал, не подумавши, в победе усомнился, про царя выразился… а то на погоду пожалился. И такой был. «Не упомню, говорит, эдакой холодной весны. Клима́т, говорит, на Руси меняется. С каждым днем — к худшему». Его, голубчика, и замели. Статью пришили: против правительства выражался. Поверишь, там такие люди были — прямо святые. «Признавайся, — велят, — не то хуже будет». Уродовали нестерпимо. Ну и признавались, в чем хошь признавались, все больше на анператора злоумышляли, извести его травой, сглазом, словом и делом. А работа каторжная, сдохни, а урок выполни. И еще цинга косит. Утром глаза с трудом продерешь, смотришь, а в бараке двое-трое покойников. Помолишься: «Прийми, господи, душу многострадального раба твоего», перекрестишься, а слез уже нету, горем выжгло и высушило. Только иной раз и позавидуешь: отмаялся горемыка, а тебе еще сколько мучиться. Красная цена человеку ноль.
А потом тиф напал. Вошебойку поставили, и стали всех поголовно под тиф гнать. У иного прострел или рюматизмы, а его, раба божьего, в тифозную. И получается большой человеческий перерасход, «отходы большие», как это в ведомости фершал писал. А он, прах его возьми, жох, ирод! Ему скоро срок кончался. А отсюда выйдет, его мигом на войну загребут. Так он чего решил, супостат-изверг, — схлопотать себе новый срок. Здоровых людей в тифозные бараки загонял. Большие сотни погубил. До того дошло, человека качает, как тростинку на ветру, от слабости, вот-вот с ног свалится. А в околодок показаться не смеет. Ну, фершалу срок прибавили, как он желал. А только просчитался, козява. Мы ему темную устроили, мешком ночью накрыли… он к утру и остыл. Да. Болел народ с голоду, скажу тебе, страшно. А кормили сырым ячменем. Зерно известное, волосатое, колючее, все кишки изрежет, наскрозь с кровью пройдет. А иные мастаки, которые изловчатся, помоют зерно в дождевой воде, посушат и продают на сторону. Больных — половина арестантов. В околодок и носа не кажут, да и куда их столько… Какой-нибудь доходяга лежит в бараке на соломе, что проглотит, то зараз из него обратным местом и пойдет. Вонище — не продыхнуть. Тут новый фершал чего придумал, язви его в душу. Совать велел больному под нары вроде, понимаешь, противень с негашеной известью. А в нарах дырка как раз под задом у него, он натурально в противень и валит. Лежишь, скажу тебе, такой дух вокруг гуляет, ровно ты в нужнике. Мыслимо ли жить? Я так полагаю, начальству желательно было, чтоб перемер народ. При моей силе мне труднее, много жрать горазд, всегда голодный ходил. Ну, тому поможешь, другому урок сделаешь, — глядишь, общими силами тебе пайку подкинули. Однако начальство этим пользовалось, восхотело меня в живца произвести, в доносчики. Только я этого страсть как не люблю. «Непригоден, говорю, к такому делу, душа мучительства не терпит». Ну и сослали меня за строптивость нрава на отшиб. Это место такое. Болотная низина. Зимой бураны, летом мошкара. От нее черным-черно, солнцу не пробиться. Оттуда редко кто возвернется. А вернется — ниже травы тише воды.
И вот прислали к нам человека. С виду обыкновенный, даже телом щуплый, а душевная сила в нем такая — распни его, а он воскреснет. За ним и молва пришла: достойный, дескать, перед богом и людьми. Крепко его народ полюбил. Совет кому подать, за слабого заступиться, с начальством поговорить — завсегда Александр Иванович. А запоет «Замучен тяжелой неволей» — слезами изойдешь.
Доставалось ему от начальства, а Садилов — тот на него и вовсе вызверился, что тигра лютая. «Не смеешь, — кричит, — петь, кол тебе в глотку!». — «С песней, — отвечает Александр Иваныч, — легше, дорога не так крута. Ослабли люди, в гору кое-как идут, а с горы — ноги не держат». Да разве Садилов-зверь чего поймет? «Я, — кричит, — тебе песню обратно в глотку вгоню, ты ею у меня подавишься».
Стал он посылать его на самые тяжелые работы. А Александру Иванычу это не положено, он голодовку объявил. «Нет, говорит, такого вашего права борца народного тиранить и изголяться над ним». А Садилов злобствует, Аристарх Феофаныч: «Антихрист, — кричит, — кол тебе в глотку! Плетьми запорю. В карцере сгною».
Дни зимой короткие,
