Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Тут народ высыпал, бегут православные ко мне, руками машут, а бабы — те и вовсе ревмя ревут и причитают. «Тише, бабоньки! — кричит им натурально старый Михейкин, у него двои на войне. — Дайте человеку пообвыкнуть малость. Приймите в соображение горе его».
Ну я и сообразил. «Когда, — спрашиваю, — стряслось-то?» — «Еще прошлой осенью, — отвечает Михейкин. — Среди ночи занялась изба, как соломинка… едва выскочили…» — «Значит, говорю, живые». И голоса своего не слышу. «Живые, живые, милый, как же, — отвечает Михейкин. — Люди добрые уж расстарались, пособили — кто чем мог. Пожили они тут с недельку, должно, и пошли по миру».
«Вот тебе, думаю, фита-ижица, горькая, думаю, солдатская недоля. Что же мне теперь делать? Куда идти? Где искать горемык-то моих?»
Смотрю, является Акиндин Фомич Добродеев. Все под ним ходят, вся деревня у него в долгу как в шелку.
«Не кручинься, говорит, и не ропщи, защитник царя-отечества! А поживи у нас в свое ублаготворение. Будет тебе уважение и почет сполна».
Обманул сердце мое добрым словом. Пожил я день-другой и не пойму, с чего это мироед такой ласковый, обходительный. На третий день он мне и говорит: «Не сокрушайся, касатик! Ничем не поможешь, а себя изведешь. А пойдешь ежели искать свое семейство, тебе, стало быть, деньжата нужны. Ну, за деньгами дело не станет. Ты мне только землицу отпиши. Тебе она больше ни к чему. А на фронт погонят — и вовсе пропадет все. А я тебе деньжат отвалю за милую душу. Сполна!»
Вот ведь, свинячье вымя, землица, вишь, ему моя приглянулась. «Покорно, говорю, благодарим, Акиндин Фомич, а только землю продавать не будем. Не мужицкое это дело — землю продавать».
На том и разговор кончился. Только по прошествии двух-трех дней сижу это я на бережку, задумавшись. Что делать? Семейство искать — отпуска не хватит, а на фронт возвращаться душа не позволяет. А тишина кругом, облака в речке затонули, а меня тоска ест, злая, похабная солдатская тоска.
Вдруг откуда ни возьмись синий мундир, малиновый околыш, неизвестный мне, стало быть, жандарм.
«Собирай, говорит, свои снасти, кикимора, и следовай за мной по закону военного времени. С тобой кое-кто побеседовать желает. Ясно?»
«А на предмет, — спрашиваю, — чего беседовать-то?»
«Досконально, говорит, мне неизвестно. Но полагаю, стал ты, солдат, задумываться. А задумаешься, как тебя потом такого на фронт пошлешь? Вот тебе и предмет. Засиживаться тебе здесь нечего. Тем паче, говорит, у тебя ни кола ни двора. Так уж лучше, говорит, собирайся подобру-поздорову. Давай-валяй на турецкий фронт, подальше с глаз…»
«Это почему, говорю, на турецкий? На турецкий — не желаю. Мне дед сказывал: с турком воевать не дай бог. Азиат. К нему в плен попадешь, он тебе сперва шахсай-вахсай сделает, шкурку с живого сдерет и на кол посадит — насквозь тебя и проденет. Вон какой он вояка!.. Шайтан его возьми!»
«Будет тебе турусы разводить на колесах. Куда прикажут, туда и пойдешь, хоть к самому черту на рога». Сердитый жандарм попался.
Ладно, думаю, что с ним говорить, что он понимает, жандарм, в душевном преображении.
«Что ж, говорю, господин жандарм, во мне не сумлевайтесь, я — рядовой, нижний чин, на то и присягал. Только желательно нам попрощаться с благодетелем нашим Акиндин Фомичом».
«Можно и не попрощамшись, — отвечает. — Дальние проводы — лишние слезы».
Я было его и так и этак, с собой зову… вижу, не улестить мне его, уперся как бык. Однако кто у нас в России супротив денег устоит. Нет таких праведников. Посулил ему пеночку с молока, он и сдался.
Мы и пошли. Услыхал Акиндин Фомич, что ухожу обратно воевать, да еще на турецкий фронт, обрадовался, засуетился, четверть самогонки выставил. «Пей-гуляй, однова живем. Не поминай, солдат, лихом».
Вижу, хотит он подпоить меня, а там и землю выманить под пьяную руку. До вечера гостевали мы, нагрузились порядком. А жандарм — сучье вымя — все торопит: идем да идем — в одно слово заладил.
Даже Акиндин Фомич рассерчал: «Ты что, — кричит, — торопишь его? Тебе, что ль, воевать аль ему? Дай людям проститься. Сполна».
Не соглашается ни в какую. «И так, говорит, нагрузился уже сверх всякой меры».
Однако уломали мы его. «Ладно, говорит, будь по-твоему, попомни мою доброту, солдат, давай по последней, на дорогу посошок».
Да разве знает русский человек свою последнюю?.. А самогонка лютая. И почал синий мундир бражничать: то целоваться лезет, то драться. Пришлось шашку отобрать. Не унимается. «Сволочи! — кричит. — Не уважаете нашего брата. А кто Россию оберегает от внутреннего врага? Его видимо-невидимо, тьма-тьмущая… жиды, студенты, гимназисты, инородцы, полячишки, шпионы, революцанеры, террористы, социлисты, анархисты, дезертиры, порушители присяги и прочая, и прочая, и прочая нечисть. Гидра многоголовая, дракон многоязыкий… А которые посягают словом и делом на высочайшую особу… А против войны которые?.. А инакомыслящие?.. Сколько их, господи, хоть караул кричи, без малого вся Россия. Моток ниток, вьется вервие, где начало, где конец — сам черт не разберет. Да тут всю Россию перетаскать по тюрьмам надо. Лови! Держи! Вяжи! Тащи!»
Вот ведь какой попался. Я его на пятый день едва водой отлил. «Очухайся, говорю, господин жандарм, этак ты чего доброго всю войну пропьянствуешь».
Зенки продрал, смотрит на меня ровно полоумный, никак не отрезвится. «Что ты, говорит, врешь?» — «Никак нет, — отвечаю, — не вру».
Тут из него натурально хмель весь вышел, он и сгрибился. «И чего ты, говорит, со мной сделал, окаянный? Погубитель ты мой! Теперь мне прямая дорога в тюрьму. А у меня жена и трое деточек. Обездолил ты меня». И слезами заливается, смотреть тошно.
«Эх, говорю, блюститель! Пропитоха ты несчастный, все пропил, осталась одна душа, как у латыша. А еще про деточек лопочешь. В тюрьму не хотишь садиться, воевать ступай. А воевать не хотишь, в лес ныряй, в зеленые дубравы. Там нынче людно».
Обиделся кавалер, взъярился и давай костить меня да материть. «Ты что, — кричит, — крамолу разводишь? Да я тебя… Ты, может, нарочно меня опоил. Запойным я отродясь не был, к пороку сему не привержен. Говори сей момент: какого сонного зелья ты мне подбавил?..»
«Не ори,
