Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Смотрю, скукожился господин жандарм, в ноги повалился. «Не оставь, — плачет, — своей милостью, куда ты, туда и я за тобой, хоть на край света». Видал, краля сыскалась, за мной хоть на край света. Тьфу!
Опьянение совсем прошло у Родиона, и он вдруг возмутился против «зеленых». Он годами рвался на фронт, а его гоняли по тюрьмам и сумасшедшим домам, мысль об этом усиливала его негодование.
— Нашли чем похваляться, — сказал он. — Укрылись в лесу. Спасаете свою шкуру. А там… разве там не люди такие же, как вы… О них вы подумали или только о себе… Они — терпи, а вы — в кусты… — На дезертирах вымещал он всю желчную горечь от пережитого.
Дезертиры сердито зашумели. А атаман пригрозил:
— Попридержи язык поганый. Не то висеть тебе на осине, как пить дать. Даром осина рядом.
Но разве испугаешь нашего героя, особенно когда он в раж вошел, сводя счеты с людской подлостью.
Внезапно из ночной тьмы выступил в полосу света от костра силач и богатырь Филимон Барулин.
В первое мгновение приятели остолбенели, оба не могли выговорить ни слова.
— Гос-поди! Ты ли? Родион Андреич! — закричал Филимон тонким плаксивым голосом и кинулся обнимать друга.
Глава двадцать третья
Друзья узнают, что с ними было за время их долгой разлуки
Когда прошли первая радость и восторг нежданной встречи, Родион спросил, каким образом его друг попал к дезертирам.
Они лежали на вольном воздухе и разговаривали шепотом, так как боялись, что их могут подслушать. Но осенняя ночь расшумелась, и лес бурно кряхтел и причитал, так что среди тьмы и шума ни увидеть, ни услышать их уже нельзя было.
— Очень просто, — сказал Филимон Барулин. — Не везет мне, и только, вот оказия-проказия. Как мы с тобой тогда, Родион Андреич, передовых позиций досягнули, очумел я вконец, ни рук, ни ног не чую. Все спят, а мне что-то не спится. Ведь как спать хотелось, на ходу спал, а теперь и сна ни в одном глазу. Понимаешь, сумление на меня нашло. Всю жизнь, думаю, не смел силе своей воли давать. Ведь это, думаю, ежели разойдусь, сколько я народу перебью, никакой на меня каторги не хватит. Ну и заробел, душой смутился. Тут немец как саданет тяжелым снарядом, аж земля ахнула. Мать пресвятая богородица, царица небесная, у меня дух зашелся. Мне бы оглоблей какой орудовать, а до такого грому дыхание мое не приспособлено. Даже икать стал. Тут и наши вдарили. Такое грохотание — ужас. А я все икаю да икаю, ровно перед смертью. Вдруг, слышу, свисток — в атаку, значит, поднимайся. А ты, гляжу, спишь, да так сладко — будить совестно. Ладно, думаю, я за него повоюю, а он пущай поспит.
Мы и пошли. А кругом, скажу тебе, все горит, грохочет, трясется, ревет, чисто содом, и свет кругом вроде как окровавленный. Страшно. А тут еще молонья блеснула, гром грянул и пошел стегать нас ливень, прямо сказать, кнутами. И опять на меня сумление нашло. Зря, думаю, малого не разбудил.
А между прочим, бегу, винтовкой машу. Вскочили в ихние окопы, смотрю, немец лезет напролом, чума его возьми. Огрел его. Гляжу, другой лезет. Я и этого саданул. За ним третий, и все лезут и лезут, козявкины дети, и все вроде как на одно лицо. А я крошу и крошу, рука занемела. Опосля солдаты сказывали, будто я с полсотни немцев смолол. Только сумлеваюсь, куда мне столько народу побить.
Родион слушал и вспоминал рассказы про Козьму Крючкова. Ведь вот настоящий богатырь Филимон Барулин, а превратили его в паточного Крючкова.
— Я тебе, Родион Андреич, по секрету скажу, — продолжал Филимон, — силенка-то моя так себе силенка, все больше тоска по силе… Я так понимаю: ежели силу не упражнять, каюк, зачахнет. Больно долго ее на привязи держал, она и хиреть стала. Таких, как я, даже посильнее, в наших заозерных краях множество. Вон там Вася Шмонин жил, вот это сила. Поверишь, — бывало, возьмется одной рукой за мельничное колесо, всю мельницу из земли выдернет, точно репу. Ужасная, нечеловеческая сила. А толку-то? Эх, Россия! Сильна мать, могуча, да лиходеев не оберешься!
Он помолчал немного, как бы возвращаясь к нарушенным воспоминаниям.
— Опосля побегли, значит, мы назад, обратным ходом. Смотрю, в колючей проволоке их благородие барахтаются. Наводят они на меня ливарвер и приказывают: «Рядовой, вызволяй меня!» Вот же сучий сын! Я бы его, козяву, и без ливарвера вызволил. Обидно мне, за что человека-то принизил. Однако снял его с колючей проволоки. «Теперь, говорит, тащи, у меня нога перебита». И опять ливарвером играет. Я его, как букашку, раздавить мог. Божья тварь — душа не позволяет. Взвалил его на спину, а он тяжелый, как жеребец, право. А кругом глина, развезло после дождя — шагу не ступить, по два пуда на сапоги налипло. Едва его в околодок приволок. Там его осмотрели, чего-то с ним сделали. Ох и ревел же, словно резаный. Опосля велят мне сопровождать его в тыл, как он шибко ранен и герой, выхаживать его и на руках носить.
Повез я их благородие в тыл. А они все командуют и покрикивают: «Осторожней, скотина!» И как что — так в морду. Очень был злобный человек, люто дрался. А на поправку пошел, мне и вовсе с ним житья не стало.
Эх, думаю, мне бы по силе моей отечество защищать, а меня их благородие, что дело, что не дело, с утра до ночи мутузит и мордует. Дрожишь с ярости весь, а молчишь. Потому мигом схлопочет тебе арестантские роты, очень даже просто, это ему раз плюнуть.
На мое счастье, с ним беда стряслась. Денежные у него дела были, в картишки пробавлялся. Что утром на черной бирже заработает, то ночью спустит. А играли, я тебе скажу, глупей придумать трудно. Левой, правой!.. Легла карта направо — твое счастье, налево — разор принимай.
