Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
«Надо ли вам говорить, что это списано с натуры, господин Сукачев!»
Я с ужасом слушал его, — и впрямь это было списано с натуры с предельной точностью: и прифронтовая прогулка верховного, обычно отсиживавшегося в ставке в Могилеве, прогулка, которая не сходит и по сей день с экранов, и пресловутый глобус, давно ставший достоянием анекдотов… Я не знал, как объяснить такое зловещее совпадение фактов из биографии южноамериканского тирана и русского императора. Поистине они были похожи словно близнецы, если каждый из них легко узнавал себя в портрете другого.
У меня вдруг мелькнула спасительная мысль.
«Но помилуйте, господин Лихов, с таким же успехом можно утверждать, что все это списано с натуры кайзера Вильгельма».
«Вы с ума сошли. Изображать кайзера таким идиотом? Нет уж, бросьте ваши изысканные зацепки. — И снова давай сыпать цитатами — одна убийственней другой. — „Это новый вид республики с самодержцем во главе, который властен над животом и смертью любого обитателя этой страны. Он самовластно жалует и милует, назначает и увольняет. Даже депутатов в кортесы сам утверждает. Кортесы созываются лишь для того, чтобы узаконить его решения. Правительство — это один человек, кортесы — это один человек, государство — это один человек. И опора его — тайная полиция“. — Господин Лихов устремил на меня торжествующий взгляд своих бесцветных глазок, сверкающих за стеклами пенсне. — Полноте, господин Сукачев! Не стройте из себя дурака. Все, что я прочитал вам, это ведь оголтелый намек. — Чтобы доконать меня окончательно, добавил: — Я перечислил вам так много намеков, что дальше идти просто некуда. И вот вам последнее: „Время его царствования мрачно и пропитано кровью, как губка. Что бы он ни делал, все и всегда вело к крови, к потокам крови, даже когда он хотел одарить народ в день первого своего президентского избрания. Недаром же его народ прозвал „Президент кровавый““. Это уже выходит за пределы всякого намека, господин Сукачев! Это уже прямой удар».
У меня язык присох к гортани. Какое дьявольское совпадение. Кто не знал, кто не помнил Ходынки и темного попа Гапона.
«Вы поняли наконец, господин Сукачев, какая петрушка получается, — снова заговорил Лихов. — Он у вас и первый человек, и первый помещик, и бездарный полководец, и кровавый тиран, и безумец, возомнивший себя богом, и трус, лезущий под кровать, чтобы убедиться, что там не спрятался убийца. Портрет хоть куда. Даже последний штришок не забыли, как божий помазанник юркнул под стул, когда прогремел в киевском театре выстрел Багрова… Самое пикантное, что в вашей Ананасовой республике с ее пророком легко угадывается некое южноамериканское государство и его сеньор президент. А это уже международный скандал. Вот и спросите себя, что сделал бы с вами Канальо Камарильо, прочти он вашу сказочку. Не довольно ли притворствовать, господин Сукачев? Вот погною вас в тюряге, тогда послушаем, как запоете по-ананасски. Там сразу увидите всех четырнадцать распутниц отца Колома».
И посадил, как видите. Газету насовсем закрыли, без права возобновления под другим названием. А, черт, и что теперь будет с моей семьей?
Зицредактор газеты «Мысль» господин Сукачев умолк, охватил голову руками и снова начал равномерно раскачиваться, как татарин на молитве.
— Занятная сказочка, а вернее, памфлет, — сказал волосатый человек, весь обсыпанный табачным пеплом. Он был в пенсне на черном шнурке, которое то и дело сваливалось с его тонкого, кривого носа. — На кого намекает — тоже ясно. — Он вдруг обрушился на эрцгерцога Фердинанда, «собаку из породы Габсбургов, из-за которой началась война». — Впрочем, — добавил он, — собака остается собакой, какой бы она породы ни была и на какой бы псарне ни выросла.
С ним все согласились: да, памфлет направлен против кайзера Вильгельма. Даже завзятый спорщик, длинный и тощий, у которого все было вытянуто в длину — шея, лицо, нос, стал длинными фразами ругать кайзера, а заодно и германский милитаризм, и вандализм немцев, разрушивших Реймский собор, и полицейский режим лоскутной Австро-Венгерской монархии, этой раздутой жабы, которая скоро лопнет.
— Когда Германия будет разбита, — говорил он тоном проповедника, — там установится правление наподобие благоденствующей Британии.
— Не скупо ли? — иронически спросил волосатый, роняя пепел с папиросы и пенсне с носа.
— Истина безначальна и бесконечна и существует в природе сама собой, — отвечал спорщик. — То, что научно обосновано, незыблемо как гранит, и в этом сила великой доктрины. Однако не сомневаюсь, она найдет себе применение прежде всего отнюдь не в варварской стране, едва-едва покинувшей пределы феодализма, которой еще предстоит долгий путь элементарного знакомства с основными правами человека и гражданина…
— Э, батенька! — усмехнулся волосатый и вновь оседлал свой хрящеватый нос покосившимся пенсне. — Никто так умело не опровергает догмы, как сама жизнь. Истина всегда конкретна и не бывает вне времени. Вспомните! Некогда тринадцать варварских американских штатов практически утвердили бессмертные идеи Вольтера и Руссо. И только четверть столетия спустя эти идеи вернулись на свою родину, чтобы разразиться там неслыханной бурей. Самое опасное — жить по устаревшим законам. И черт хотел стать богом, да с хвостом остался. В том-то и дело, батенька, законы человеческие несовершенны. Но абсолютизм — это всегда беззаконие и произвол. Даже Рамзес Второй был более тиран, чем просветитель. И Калигула, введя в сенат коня, лишь остроумно показал, чего стоит этот сенат, аплодирующий коню.
Скуластый, с короткими волосами, топорщившимися в разные стороны, Родион запоем слушал этих умных людей, прикидывая про себя, что пригодится ему для страны добра и справедливости, а что надо отвергнуть и забыть. Здесь всегда что-то обсуждали, о чем-то спорили, говорили на любую тему, по любому поводу, о любой стране, но только не о России. И хотя все понимали тайные намеки и скрытые нападки, но делали вид, что ничего не замечают, следуя древней мудрости: что про соседа, то не про меня.
Здесь были узники самых разных политических колеров. Они ждали этапа в Сибирь. По случаю военного времени ждать приходилось по нескольку месяцев.
Родион снова услышал про узника, который томился в одиночке. Его называли большевиком.
— Мы знаем, — говорил длинный и тощий спорщик, — чего хотят эти крикливые партийные демагоги. Они против войны, но лишь для того, чтобы раздуть мировой пожар. Поджигатели! Они хотят открыть ящик Пандоры и обрушить на мир все ветры зла. Но мы, гуманисты, не дадим вовлечь себя в водоворот кровавых стихий. Они говорят: Carthaginem esse delandam! Карфаген должен погибнуть. А мы отвечаем: поднявший меч от меча и падет.
Волосатый вдруг встряхнулся, так что над ним поднялось облако табачного пепла.
