Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
В эти тихие часы приходили воспоминания, оживало прошлое, и в больной душе Мирона Раскина наступало просветле'ние. Однажды в такой именно час он заговорил.
Он сидел на койке, худой, изможденный, с низко сбегающими на лоб седыми, острыми волосами, с тонкими, трясущимися руками, костлявую худобу которых подчеркивали необычайно просторные рукава халата.
— Из детства я унес одно воспоминание: на столе горит свеча, а я срезаю ножницами кончик пламени. «Что ты делаешь?» — спрашивает меня мать. «А чтобы не коптило», — отвечаю я. Мне кажется, всю жизнь я занимался тем, что срезал кончик коптящего пламени. Чему вы смеетесь?
Никто не смеялся, даже Варнавицкий затих, подавленный и безучастный. Старик Ков-Кович, выйдя ненадолго из обычного своего оцепенения, тоже перестал бормотать. Задумался Шуйский, безмолвный и тревожный.
А Родион смотрел в окно на клумбу цветов, на которую словно опустился рой пестрых бабочек. В другое время вид цветов, быстро угасавших в вечернем сумраке, наверно, вызвал бы буйный взлет его фантазии. Но теперь он чувствовал себя жалким узником, даже могучее его воображение бессильно было унести его из неволи.
— Записать день моего рождения не удосужились своевременно, — продолжал Мирон Раскин. — Мне почему-то казалось, что я родился в солнечное майское утро, и первое мое разочарование было связано с этой именно датой. Слушая, как живописно похваляюсь я солнечной встречей, какую оказала мне природа, матушка моя удивленно сказала:
«Очень поэтично то, что ты рассказываешь, мой сын! Но это было не совсем так. Я думаю, из нас двоих мне лучше знать, как все произошло. Это случилось глухой осенней ночью, при свете копеечной свечи. Люди были маленькие, а тени их громадные. Твоя тень на стене была такая большая, что я испугалась. Разве может у новорожденного быть такая огромная тень и к тому же совершенно неподвижная? Ты не подавал никаких признаков жизни. И я заплакала. „Не плачь, пожалуйста, — сказала мне повивальная бабка, — сейчас он завизжит у меня как резаный“. И она отпустила тебе таких два шлепка, что мертвый и тот ожил бы. А на улице причитал осенний дождь и ветер подвывал, как старый еврей на молитве…»
Я слушал ее с полными слез глазами.
«Что же ты плачешь, мой мальчик? — спросила меня мать, не подозревая, какое горе причинила мне. — Или тебе жаль расстаться с обманом? Рано или поздно ты все равно обнаружишь, что это фальшивые стекляшки, а не драгоценности. Лучше раньше, позже будет гораздо больнее. Худая правда лучше самой пышной лжи».
На том кончилось мое беспечное детство. Я усвоил материнский урок: я был правдив и старался исправить несправедливости, встречавшиеся мне на каждом шагу. А жизнь в отместку отнимала у меня последние иллюзии и надежды. И не раз я думал: какое было бы счастье, если бы шлепки повивальной бабки вовсе не возвратили бы меня к жизни.
Раскин умолк и с минуту молчал, собираясь с мыслями. И все вокруг него молчали, тронутые скорбной добротой его повествования.
— Знаете ли вы, господа, местечко С-ны — начал снова Раскин. — Смешное местечко. В мое время там было десять тысяч жителей… с мертвыми, как острили шутники. Местечко это появилось на земле с незапамятных времен. Оно расположено среди холмов, покрытых косматыми еврейскими кладбищами. Да и лачуги были похожи на серые надгробные плиты.
Живые ежедневно навещали своих мертвецов, жаловались им на свою горькую долю и просили у них заступничества перед престолом всевышнего за всех обиженных и обездоленных, за бесправный свой народ, ввергнутый в тысячелетнее изгнание. Словом, дел у мертвых было куда больше, чем у живых. С кладбища живые шли в синагогу, чтобы дополнительно общаться с богом и просить у него хлеб насущный.
«Когда умирают люди, рождаются черви», — говорила, бывало, мать, повторяя древнюю библейскую мудрость.
Мать была кроткая и сильная женщина. Она зачитывалась Тургеневым, Шолом-Алейхемом и Виктором Гюго. Отец был умен, невежествен и дурно воспитан. Он был обладателем четырех вещей: лавчонки скобяного хлама, хриплого голоса, грыжи и неистощимого запаса проклятий. На меня он так, бывало, неистово кричал, что я начинал заикаться со страху.
Он не прочь был пошутить с покупателями, окрестными мужиками: засунет на морозе за шиворот человеку свою холодную, покрытую железной ржавчиной руку и хохочет. А то еще потехи ради окунет пальцы в далмацкий порошок, вызывающий зуд. Мужик извивается, визжит: «Вшей зачем напустил, Иоська! Морду разобью, сволочь!» Иоська трусливо уносил свою морду подальше от греха, предоставляя бедной моей матушке расхлебывать справедливый и безобразный гнев мужика, который обдавал ее ушатом похабной брани.
И нашло на меня сомнение: мой ли это отец, да простит мне моя мать такую оскорбительную для нее мысль. Я с облегчением увидел в зеркале, что нисколько не похож на него. Но когда я стал старше, я обнаружил у себя черты его характера. Я выжигал их, как язвы.
Первая язва была скупость: я отдавал все, что бы у меня ни попросили. Вторая язва была трусость: я ночевал на кладбище и чуть не погиб однажды от. страха, который погнался за мной в виде болотных фосфорических огоньков; он гнался за мной, пока я не потерял сознание. Страх порой и отпетого труса делает храбрецом. А иной смельчак в первом бою дает такого стрекача — его и ветер не нагонит. В другой раз я прыгнул с кручи в омут, чтобы показать свое бесстрашие; меня едва откачали.
Так рос я в семье, одинокий и нелюдимый; отец презирал меня, называя не иначе как Спиноза, а мать обожала.
Что я еврей, я почувствовал рано, много раньше, чем меня назвали бранным словом «жид». В детских драчливых забавах меня всегда синячили безжалостней, а учительская линейка падала на мою ладонь чаще и больнее. Меня унижали, меня презирали. А за что? Я всегда был чистоплотен и опрятен. Лицо мое не поклевано оспой, без прыщей и бородавок, глаза не косые, не разноцветные, зрачок не раздвоен, — это, говорят в народе, признак дурного глаза, — взор мой не затемнен бельмом, зубы ровные, белые, волосы волнистые… Русские девушки находили меня красивым. Вообще я давно заметил, что женщины менее поддаются чувству национальной и расовой неприязни. Очевидно, они инстинктивно, по-матерински угадывают всю ничтожность и позорность этого чувства. В самом деле, разве люди не рождаются все голенькими? Какая разница — курчавый волос или прямой, черная кожа или белая? Я где-то читал, что черная кожа образовалась от избытка экваториального солнца, а белая — от недостатка солнечных лучей в холодном сумраке северных пещер. Ненависть к любому народу
