Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
В коридорах спокойного отделения висели картины в дешевых черных багетах, произведения местных постояльцев, рисованные маслом, карандашом и тушью: какие-то удивительные пейзажи — так обычно рисуют дети, уродливо, непосредственно и слепо; абстрактные натюрморты — этакие концентрические круги-молнии, пестрые кляксы, от которых рябит в глазах, серые полосы, как куски рваного дыма…
Но были картины, написанные совсем в иной манере и напоминавшие Шуйскому, знатоку живописи, Гойю. Вот «Крик»: в глубине непроглядной тьмы чуть виднеется выпуклый мосток, и безумная женщина, вытянув вперед изможденные руки, как бы зовет на помощь. Или другая — «Зачатие»: едва различимые во мгле, сплелись два тела, и лица, смутные, призрачные, сведены судорогой боли, блаженства и смирения.
Особенно привлекала друзей картина под названием «Побежденный»: среди хаотического нагромождения тьмы, огня, газа и мутных вспышек далеких взрывов на скале, залитой багровым отсветом зарева, сидит человек с лицом химеры, и вся его фигура выражает безмерную усталость и скорбь.
Друзья подолгу простаивали перед этой картиной, беседуя о живописи, об искусстве, но чаще всего о войне, о которой будущий полководец говорил со страстью и сверкающими глазами.
— Но для чего у вас такая цель? — осторожно спрашивал Шуйский. — Стать полководцем? Превосходно! Но для чего? Куда хотите вы повести людей, в какие страны, к каким вершинам? Без идеи самая совершенная форма не более как пустой сосуд.
Родион отвечал, что нет возвышенней и благородней идеи, как служение людям.
— Но каким людям хотите вы служить? — вопрошал Шуйский. — Разве люди одинаковы? Ах, дорогой мой, из двух тропинок, бегущих в одну и ту же сторону, одна ведет к победе, другая — к гибели. Идея ваша, быть может, и благородная, но слишком туманная. Надо различать освободительные и завоевательные войны. Освободительные как грозы, после них легче дышится, а завоевательные оставляют надолго смрад гари и трупов. Недаром же народы причисляют освободителей к лику святых, а завоевателей именуют тиранами и извергами.
Родион слушал его с воодушевлением. После дяди Мити это был первый человек, который разговаривал с ним как равный с равным.
Нет, конечно, Родион не собирался служить ни Дракину, ни Васильку, ни Жабе и ни тем злым людям, которые всю жизнь обирали беспризорную силу Филимона Барулина.
— Им никогда не войти в страну добра и справедливости, — сказал он, по привычке раздумывая вслух.
— Страна добра и справедливости, — повторил Шуйский. — Чудесная идея! Как ни смелы, ни отважны подвиги, они никогда не станут великими, пока не одухотворены идеями добра и справедливости.
Друзья шли по аллее, покрытой по обочинам седыми клубами тополевого пуха, от которого исходило сухое тепло, как от жарко натопленной русской печи.
За железной оградой на той стороне улицы женщины выбивали и проветривали одежду, развесив ее на протянутых веревках. При виде обычного платья у Родиона вспыхнули и зажглись глаза.
Шуйский, видимо, прочитал его взгляд, полный тревоги и затаенной боли.
— Но почему вас задерживает Василек? — спросил он с недоумением. — Мне это непонятно. То, что случилось с вами, могло случиться с каждым.
— Говорит, без комиссии не имеет права отпустить меня, — отвечал Родион.
Шуйский остановился, настороженно оглядел юношу, вдруг резко, отрывисто проговорил:
— Вздор! Говорю вам, вздор! Тут что-то не так. Зачем станет он держать вас? Чтоб любоваться вам на сумасшедших и самому медленно сходить с ума?.. Чепуха несусветная! — И тише, сразу севшим голосом: — Меня он обещал отпустить по первому моему требованию.
Родион не решился подсказать ему, что, когда он вздумает уйти отсюда, Василек, пожалуй, и его не пустит. Но Шуйский, похоже, и сам начинал догадываться, он умолк, помрачнел и ушел.
Родион проводил его беспокойным взором.
Какая-то девушка остановилась за оградой, с любопытством рассматривая Родиона. В его облике не было ничего странного, настораживающего: обыкновенный паренек с большой лобастой головой, оттопыренными ушами, грустными карими глазами и ранней складкой у губ.
— Такой молоденький, а сумасшедший! — сказала она с жалостью и состраданием.
— Нет, что вы, какой я сумасшедший, — сказал Родион порывисто и шагнул к ограде.
Девушка боязливо отодвинулась.
— Не бойтесь меня, — сказал Родион, глядя на девушку. У нее было доброе лицо, как у Анны, которой Родион в суете невзгод и потрясений не написал ни строчки. — Ах да, совсем забыл, на мне синий халат. И для чего только люди придумали все эти халаты, формы, кокарды, погоны?
— Но, голубчик мой, для скрипки годен лишь скрипичный футляр, и никакой другой, — сказал доктор Васильчиков, выходя из-за деревьев. Он обыкновенно появлялся внезапно и неожиданно, как будто незаметно подсматривал за больными. — Правда, случается и перепутать кое-кому ливрею и мундир. Как себя чувствуете? — задал он обычный вопрос с неизменной улыбкой на холеном лице.
Родион ничего не ответил, он глядел вслед уходившей девушке; она напомнила ему Анну и оттого стала родной и близкой. Как счастлив был бы он нагнать ее и уйти вместе с ней по этой широкой дороге, залитой летним солнцем. Но подле него стоял его страж.
Впрочем, зачем его стеречь? Куда уйдет он в синем халате? Солдат-дезертир найдет пристанище; беглый каторжник скроется у друзей; найдутся сердобольные люди, которые спрячут убийцу. Но кто посмеет приютить человека в синем халате?
— Но стоит сбросить синий халат, снять эту мету, и уже не отличишь больного от здорового, — произнес Родион, не замечая, что думает вслух.
— Да, иногда трудно бывает отличить, — сказал доктор Васильчиков, знакомый с этой причудливой его манерой думать вслух.
— Зачем же тогда запирать человека, ежели его не отличить от здорового? Ведь так и всех здоровых можно запереть, — горько сказал Родион без всякой иронии, а скорей даже с какой-то трагической серьезностью. — Я не о себе, доктор, я знаю, меня вы считаете больным…
— Помилуй бог! — воскликнул доктор с неподдельной искренностью. — Вы совсем особая статья, голубчик мой! Случается, конечно, иной врач, не умея распознать причины недуга, валит все на нервную систему. Бывает и так: ограниченные люди, не понимая характера самобытного и своеобразного, ума странного и неожиданного, спешат объявить и этот ум и этот характер ненормальными. Бывает, бывает, что греха таить. Еще Галилей сказал: тот, кто не знает истины, невежда, но тот, кто называет ее ложью, преступник. Что ж, так повелось чуть ли не с Адама: все непонятное люди объявляют либо священным, либо безумным и легко переходят от поклонения к метанию камней…
Доктор умел говорить на любую тему, только заведи его. Но сейчас Родиону было не до его
