Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Он давно открыл для себя ту истину, что если подслушать мысли здоровых, нормальных людей, то надобно всех без исключения упечь либо в каторгу, либо в желтый дом. Разница между нормальными и ненормальными лишь та, что первые умеют скрывать свои мысли, желания и намерения, а вторые не умеют, и в этом и заключается их болезнь — в неумении сообразовать дозволенное с недозволенным, законное с незаконным, естественное с противоестественным, реальное с воображаемым.

Одинокий, без семьи — жена от него давно ушла, — он считал, что в этом мире слишком много лжи и фальши, обмана и лицемерия, вероломства и продажности, измены и предательства; встречаются, конечно, и честные люди, но чаще всего они честны не по природе, а из страха перед законом, не из отваги, а из трусости.

Война погнала к нему самых разнообразных людей, которые не хотели или не могли воевать. Одни притворялись сумасшедшими, другие были ими; одни приходили сами, других привозили. Он охотно принимал всех. Он был убежден, что притворство есть вид безумия и что безумным прикидывается только безумный.

Меж тем новичок очнулся, встал, удивленно огляделся по сторонам. Он чувствовал себя разбитым, у него дрожали колени и кружилась голова.

— Ну, как себя чувствуешь? — тихо спросил доктор. — Ай-ай-ай, такой молодой, а уже все фокусы знаешь. — Он укоризненно покачал головой. — Зелен, а опытен. Откуда? Как звать тебя?

— Родион Аникеев.

— А лет тебе сколько?

— Восемнадцать.

— Доброволец, значит.

— Так точно.

— Припадков падучей никогда не было?

— Как будто нет, — отвечал Родион, немного подумав. — Я, по крайней мере, не помню.

— Толково отвечаешь. Молодец! — Он подвинулся к Родиону вплотную. — Ну, чего бирюком смотришь? Выше голову. Вот так. Смотри сюда, не на меня, а на мой палец. Хорошо! А теперь сюда. Отлично! А ты, я вижу, малый сообразительный. Учился где?

— В гимназии.

— Понимаю, понимаю. Кому в семнадцать лет мир не кажется тем золотым руном, за которым и на войну пойти не страшно. А тут еще такой крепкий хмель — отечество, долг, честь, слава оружия… глядишь, и голова кругом пошла. В ком из нас не живет благородный бес честолюбия. Заманчиво со школьной скамьи — да прямо в огонь за подвигами и славой. А там небось страшно? Страшно, да? — Голос его приобрел какую-то покоряющую сердечность, на тугих как резина щеках выступила и заиграла улыбка, даже очертания рта сделались добрее и мягче.

Но Родион все еще не решался взглянуть ему в глаза.

— Не знаю, наверно, страшно… — ответил он едва слышным голосом.

— Не пойму, чем я вас напугал. — Доктор пожал плечами. — Там не испугался, а здесь в обморок брякнулся. Экая слабонервность. Впрочем, для опытного человека обморок сущие пустяки: зажал дыхание на минуту, а потом глотнул воздуху залпом, полной грудью, — слон и тот свалится. Известно это вам?

Родион не был уверен, что доктор не шутит над ним. Ничего похожего он не слыхал от дяди Мити и не читал в «Реальной энциклопедии медицинских наук». Эти роскошные тома с золотыми корешками и богатыми рисунками, изданные в Санкт-Петербурге в девяностых годах прошлого столетия, были гордостью дяди Мити. Никто не имел к ним доступа, исключая племянника, прочитавшего их от корки до корки. У Родиона была отличная память, он запомнил обстоятельную статью об обмороке — Syncope, collapsis, eipothymia.

— Возможно, все это так, как вы говорите, — произнес Родион раздумчиво. — Не знаю. И дядя мне этого не говорил.

— Дядя? А кто ваш дядя?

— Отставной военный фельдшер. Он учил меня анатомии. Он хотел, чтобы я стал врачом.

— Да-а? А еще чему вы обучались? — без тени иронии спросил доктор Васильчиков.

Родион был строг и немногословен. Мало ли чему он обучался: баллистике, например, фортификации, изучал артиллерию, языки, знакомился с историей и походами великих полководцев.

— Зачем?

Родион не нашелся что ответить, ему казалось, что это и без слов ясно.

— Понимаю, понимаю, — проговорил Васильчиков, не сводя с парня глаз. — Что ж, скиньте-ка халат. И рубашку тоже. Боже мой, сколько шрамов, вся грудь точно изжевана. Когда же вы успели? Не любопытствую, нет, нет. Рубцы от боевых ран украшают мужскую грудь. Вы что же, в боях бывали?

— И да и нет. Но я готовился к войне и закалял себя, — ответил Родион.

— Ах, вон оно что. Понимаю. Родион! Наполеон! Созвучно. Сядьте, голубчик! Сюда вот, сюда. — Он выстукивал Родиону колени металлическим молоточком с резиновой нашлепкой, чертил рукоятью на спине и груди его быстро розовеющие полосы, выворачивал ему веки, смотрел в зрачки и все говорил, говорил, без конца говорил, и все ласковей, приветливей, так что у доверчивого юнца защемило сердце от сознания обидной и злой несправедливости, учиненной над ним людьми. — Что же с вами произошло, дружок? — спрашивал Васильчиков с самым живым и неподдельным участием. — Расскажите! Смелей! Смелей!

Тогда Родион осмелился поднять на него взор и посмотрел ему в глаза. Странно, глаза доктора, которые поразили и напугали его до потери сознания, потеряли свою власть над ним, он больше не боялся их. Серые, с голубым отливом и острым зрачком, они хоть и продолжали по-прежнему сильно блестеть, как бы светясь фосфором, но ничего пугающего в них уже не было.

Родион начал рассказывать без утайки все, что с ним произошло. В голосе его слышалось недоумение, а карие глаза полны были смятения и печали. Он сам не понимал, что с ним случилось. Он думал, что фронт — это гром, молнии, свинцовый ливень, а оказалось — дождь, слякоть, непролазная грязь, пудовые лепешки из глины, налипшие на сапоги, неописуемая усталость и спящие на ходу солдаты; целые батальоны спят на ходу. Теперь ему кажется, что все это ему приснилось, что ничего этого не было. Не было и этой странной атаки, которую он проспал. Он ничего не помнит, разве только что ему снилась гроза. Проснулся он на носилках. Вот и все. Но никто ему не поверил, его подняли на смех. А ведь все это истинная правда, хотя и кажется неправдой; так иногда прекрасный вид вечернего заката кажется нам совершенно неестественным.

Доктор слушал его и одобрительно кивал головой, всем своим обликом выражая сочувствие и понимание.

— Выходит, нет истины, которую нельзя было бы оспорить, — сказал он, похоже, самому себе.

С настойчивостью, которая показалась Родиону оскорбительной, доктор стал допытываться — не было ли у него в роду алкоголиков, сифилитиков, кликуш. Родион обиделся и умолчал о дяде Мите, который, несомненно, был «привержен к водочке».

— Человек не родится