Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

Родион Аникеев встречает Маньку Вольную и дарит ей полушалок, предназначенный Анне

Родион плелся, не чуя под собой ног. Уже совсем рассвело, но городские огни еще горели, какие-то неживые, призрачные, как будто в холодной, сиреневой рассветной мгле были рассыпаны охапками желтые цветы, золотые осенние шары.

На углу Родиона остановила женщина с зеленовато-бледным, утомленным лицом.

— Пойдем, что ли? — сказала она равнодушным голосом, даже не взглянув на солдата.

— Куда? — спросил Родион.

— Как куда? — Женщина засмеялась, показав острые и крепкие зубы. — Солдат, а не знаешь. Может, еще спросишь, чего делать будем с тобой? Спать пойдем, дурачок! — Она окинула Родиона внимательным взглядом. — Такой молоденький… тебя, чай, надолго хватит, только волю дай. А видать, от тебя не больно-то разживешься… может, еще и накормить придется.

— Нет, есть я не хочу, я недавно поел, — отвечал Родион с простотой, озадачившей женщину. — Вот устал я зверски. Поспать бы, да негде. — Он говорил с ней так, как если бы знал ее давно и близко.

Это еще больше изумило ее.

— Ладно! — сказала она сердито. — Идти так идти, некогда мне с тобой тут чикаться. — Она увидела вдали городового. — Давай ходить, — сказала она быстро. — Нам, таковским, останавливаться запрещено. Загребет фараон за приставание. У меня хоть желтый билет в порядке, а не люблю связываться с полицией.

Они пошли рядом. Когда проходили мимо городового, женщина взяла солдата под руку, нежно прижалась к нему. Но городовой отвернулся, он знал эти штучки.

Утро вставало холодное, медленно распускаясь вялым багрянцем, блеснувшим слепыми бликами в синих окнах домов. Дворники начинали подметать тротуары.

— Ну, пойдем, милый! — сказала женщина, подобрев. — Мы с подружкой койку снимаем. Тут недалече. Ночь моя, день ее. Она для этого дела не годится — горбатая. Ее время с восьми, мы часок-другой и поваляемся. Куда тебе спешить?

Но Родион отказался: не могу, дескать, служба.

— Да ты не бойся! — сказала женщина. — У меня ничего не подцепишь. Вчера на осмотре была, еще разговеться не успела.

Он молча покачал головой. И женщина вдруг обрадовалась, что солдат не хочет идти с ней. Как она устала от своей трудной и неопрятной жизни. Мужикам этого не понять — какой это сучий труд.

— Нет, почему не понять, — отвечал юный солдат. — Я знал таких. Правда, проку во мне для них не было, разве письмо написать или поговорить…

Его забавное признание поразило женщину.

— Юродивый ты какой-то, блаженный, — сказала она хмуро. — Откуда ты приехал?

— С фронта.

— Раненый?

— Контужен. Прислали на испытание.

Женщина вдруг преобразилась, от нее повеяло материнской заботой и лаской.

— Может, пойдем? Отдохнешь малость.

— Нельзя мне. К утру на месте надо быть. Дело военное.

— А куда ты идешь?

Он не решился назвать «Графский сад», так как знал, что люди этого места боятся.

— В госпиталь.

— Ой, господи, бедный ты мой! И что они с нами делают, ироды окаянные! Такого молоденького, а уже контузили. — В голосе ее послышались слезы.

Неожиданно она взъярилась и начала бранить самыми нехорошими словами людей, испоганивших ей жизнь. Но ее этим господам не оседлать, черта с два. Вот она голодная, бездомная, и цена ей красная — известная, а все же она птица вольная, хотя и с переломанными крыльями. Нет над ней ни сутенера, ни пиявки, ни бандерши, сама себе хозяйка и госпожа. Даром, что ль, ее прозвали Манька Вольная.

— Пойди, говорят мне, за него. Ему хоть семьдесят, а он еще храбрый, мужчина хоть куда. А у меня сердце не лежит к нему. На что, думаю, променяю свою жизнь? Верно, нынче я сука подзаборная, кто купил — тот подол заворотил. А попадаются иной раз добрые, ласковые, с другим ночка светлей Христова воскресенья. А старику продашься, он тебе господин на всю жизнь, и каждую ночь ублажай его, краснорожего, постылого, вонючего. Ему, черту старому, больше кажется, чем можется, и гордости в нем нету, а резвится, хорохорится, кобель! А сбежишь от него, он тебя, зараза, как законную, через полицию востребует. Будешь обмогаться и маяться с ним всю жизнь как каторжная. Нет уж, пропади я пропадом, а не позволю помыкать собой. Не на ту шлюшку напали… Я и в заведение не желаю, чтоб мной командовали… — Она говорила возмущенно и гневно, и лицо ее зарумянилось в лучах занимающейся зари.

Родион вдруг учуял в ней что-то печальное и трагическое, родственное Анне, насильно проданной старому парикмахеру Никанору Чахлину.

После вспышки бесцельной ярости Манька Вольная ссутулилась, сгорбилась и на Родиона смотрела боязливыми, виноватыми собачьими глазами, вдруг хихикнула жалко и побито. Ей было холодно, она дрожала.

Родион развязал свой вещевой мешок, достал шелковый цветистый полушалок, который берег для Анны, и протянул его Маньке Вольной. Она заслужила награды: эта гордая потаскуха предпочла жизни в довольстве, но среди лжи и обмана самую плачевную участь, полную унижения, голода, грязи, болезни и скорби.

Манька Вольная не взяла подарка. Тогда Родион накинул ей полушалок на плечи.

— Не бойся! — сказал он. — Это не краденая вещь. Мне дал ее добрый солдат за доброе дело. Теперь я отдаю тебе. А если тебя спросят, откуда у тебя этот полушалок, скажешь: от Родиона Аникеева, а найти его можно в «Графском саду». Прощай! — И он пошел своей дорогой.

Манька Вольная точно приросла к месту, испуганная, ошеломленная. Она хотела бежать за ним и не смогла, а смотрела вслед ему с прощальной нежностью и грустью.

Часть вторая

Пора суровых испытаний

Глава десятая

Второе испытание, еще более жестокое, нежели первое, из которого Родион Аникеев снова выходит победителем

Он пришел без провожатого, с сопроводительной бумажкой, и показал ее рыжему сторожу у ворот, купавшемуся в клубах махорочного дыма.

— Мне она ни к чему, — сказал сторож, возвращая ему бумажку. — Я неграмотный. Говори на словах — санитаром тебя али еще как?

— На испытание.

— А-а! Сумасшедший, значит.

— Нет, что вы, совсем это не значит, — с досадой и даже с испугом возразил Родион и подался немного назад.

— Э-э, все вы твердите «нет», а на поверку выходит самое что ни на есть «да». Как говорится, у виноватого все виноваты, окромя него. Вали прямо, в подъезд и упрешься. Постой, малец, погоди! — сказал сторож, сплевывая махорочные крошки, попавшие ему на язык. — Чего спешишь? Успеешь. Сюда войти легче, чем выйти. Ты что же, с фронта аль