Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич

— С фронта я, контужен.

— А-а! Это другой разговор. Так бы сразу и сказал. Жалею твою младость. Мы здесь шестнадцатый год живем, в акурат с Василь Васильичем в должность заступали, они — в главные доктора, мы — в главные сторожа. Я тебе секрет скажу, в горсть зажми, пригодится: от долгого житья тут и здоровые все странные, — сказал он доверительно. — Про меня разговору нету, я на воле живу, от вашего брата в отдалении. А вот Василь Васильич, главный доктор Васильчиков, — имя у них что колокольчик, а нравом крут и, как бы сказать, вполне соответствует. Не обижайся! У него на вашего брата нюх ужас какой, сопелкой издаля чует. Ты еще и глазом не моргнул, а он уже всю фигурасию твою насквозь видит. Ему душа твоя раскрыта, он в ней все читает, ровно в книге какой, вот она, чудасия и произведение. От него не скроешь ни былинки, ни пылинки…

— И что же он, не может отличить безумного от нормального — этот ваш доктор Васильчиков? — с затаенным страхом спросил Родион.

— Как тебе сказать. Привесили тебе ярлычок — и дело твое табак, — лениво и бесстрастно отвечал сторож. — Потому, как говорится, глас народа — глас божий.

— Но так ведь каждого можно… — пролепетал Родион, покрывшись испариной.

— А что ты думаешь? Вполне. У нас вон женщину привезли недавно. У ней, вишь, дочка померла, она и заскучала. Сидит унылая, молчит, ни с кем разговаривать не желает, совсем бесчувственная. А то вдруг вздохнет и скажет: «Неохота мне жить, помереть желаю…» Ну, ее и взяли, тихую такую, как бы с этой тихоты над собой чего не сделала. А здесь, сам понимаешь, какое наше заведение: тюрьма не тюрьма, а все же неволя. Поглядела она на наше житье-бытье и вовсе спятила. Теперь никого не узнает. Так-то. А ты, малец, не симулянт, часом? — спросил он внезапно в той же бесстрастной интонации.

Огорошенный Родион молча отвернулся и пошел по широкой тополевой аллее.

Весеннее солнце, светя сквозь ярко-зеленую листву, недавно вылупившуюся из почек, покрыло дорожку золотистыми бликами. Березы стояли серебряные в блеске солнца и погруженные в беловатую мглу там, где солнца не было.

В глубине аллеи стоял большой каменный дом старинной кладки, времен Александра Первого. Был он выкрашен в темный цвет хвои, штукатурка растрескалась и облупилась; решетки на окнах сближали его с тюрьмой, а глушь запущенного сада за железной оградой — с монастырем.

Родион остановился в нерешительности. Зачем он пришел сюда? Не лучше ли, пока не поздно, уйти отсюда, вернуться на фронт, пусть даже скрывшись под чужим именем.

Он вдруг почувствовал себя в ловушке. На руках у него была казенная бумажка, которая обезличила его, воинский приказ, которого он не смел ослушаться.

С тяжелым сердцем поднялся Родион по каменным ступеням подъезда, щербатым, стертым и выбитым за столетие. Какие еще испытания ожидают его?

Служитель с толстым лицом мопса, курчавой головой пуделя и кривыми ногами таксы безмолвно принял от него казенную бумагу, осмотрел его узкими, маленькими, беспокойно бегающими глазками и, заложив язык за щеку, отчего она мигом вздулась и заблестела, словно от флюса, бесшумно удалился. Предварительно он запер входную дверь, а ключ от нее взял с собой.

Родиону такая предосторожность показалась бессмысленной, он совсем забыл свои недавние сомнения, когда, стоя у порога, готов был поворотить назад. Он не знал еще того, что знал этот опытный служитель: в последнюю минуту и сильными людьми овладевает страх и малодушие и они способны сбежать отсюда.

Угнетенный мрачной новизной впечатлений, Родион старался быть спокойным. Внезапно в полумраке высокого вестибюля раздались странные звуки — не то зубовный скрежет, не то зевок, не то чиханье. Это готовились к бою круглые стенные часы. Несколько раз повторялась эта музыка, но в последний миг стихала. Наконец часы начали отбивать. Родион насчитал пятнадцать ударов; это позабавило и рассмешило его.

— Смеешься? — спросил его служитель, вновь появляясь.

— А я думал, вы немой, — простодушно сказал Родион.

— Это почему немой? Немой… тоже скажет. Смотри, тут усохнут твои бредни. Василь Васильич, знаешь, наш главный доктор Васильчиков, они с тебя, раба божьего, шкуру сдерут, наизнанку вывернут, заделают, выгладят, отутюжат, и никто никогда не узнает, каков ты был, даже мать родная. Так-то.

Родион заробел.

Его остригли наголо, искупали в теплой, истомляющей воде, надели на него застиранное, желтое белье, выцветший серо-синий халат и бесшумные войлочные туфли. Теперь он выглядел не таким уж юным, — и лоб стал больше, и скулы резче, и складки по краям губ глубже, и взор такой усталый и печальный.

Служитель с собачьей внешностью повел его к главному доктору Василию Васильевичу Васильчикову.

Испытание продолжается

В ту минуту, когда Родион переступил порог просторного, пустынного и сумеречного докторского кабинета, Василий Васильевич был занят весьма серьезным делом: он выгонял забравшиеся на подоконник ветви липы. Они сопротивлялись, шурша листвой, вырывались из его рук и снова лезли в комнату. Наконец, изрядно помяв их, он выбросил их вон и с силой захлопнул за ними окно. Тогда они начали стучаться, сперва сердито, потом все тише и жалобней, пока и вовсе присмирели.

Доктор Васильчиков обернулся и с изумлением поглядел на скуластого, этакого деревенского парнишку с настороженным и диким выражением в темных глазах.

Доктор Васильчиков, или Василек, как прозвали врача его подопечные, был человек крупного телосложения и громадной физической силы. Он самолично усмирял самых буйных сумасшедших. Его холеное, бритое, породистое лицо, тонкий рот с опущенными краями выражали непреклонность воли, а глаза, неподвижные, острые, блестящие и прозрачные, как у пантеры, смотрели в упор и, похоже, действительно видели человека насквозь.

Никогда еще Родион не встречал такого властного и пронизывающего, как стужа, взгляда.

«Так вот оно, испытание», — подумал он, ясно представив себе всю страшную силу этих колдовских глаз, и грохнулся на пол без чувств.

Доктор Васильчиков не спеша склонился над ним, рассматривая его побелевшее лицо с закатившимися глазами и стиснутым ртом, потом взял его руку, посчитал пульс, замедленный, но ритмичный.

— Обморок натуральный, ничего не скажешь, — пробормотал он невнятно. Сел за стол, закурил длинную папиросу и стал ждать, пока юнец придет в себя.

За долгие годы, проведенные среди умалишенных, доктор Васильчиков так привык к ним, что они начали казаться ему гораздо менее странными, нежели те, что обитали по ту сторону высокой железной ограды и именовались нормальными. Среди нормальных доктор уже давно чувствовал себя одиноко и бесприютно, тогда как среди так называемых сумасшедших