Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

ЗОЛОТОЙ ОКЛАД

ИЛИ

ЖИВЫЕ ДУШИ

КНИГА ЧУДЕС

1

Однажды знакомый фотограф обратил мое внимание на то, что на старинных снимках городов почти не видно людей. «Дело в том,— пояснил он,— что в ту пору экспозиция длилась не доли секунды, а несколько минут; и большинство прохожих не оставляло на серебре пластины даже следа». Но порою, ежели вглядеться попристальней, на открытках или в альбомах можно все-таки приметить такого почти что прозрачного человека, сквозь которого виднеется собор, дворец, либо на худой конец доходный дом, испестрившие коий разномастные вывески хоть по сию пору в лупу читай. Родом прохождения таких просвечивающих событий-образов представляются мне по прошествии времени и все происшествия того приснопамятного года. А уж что за здание стоит позади них, пусть сидит читатель.

…В добрые старые времена застоя, лет десять тому назад, произошло ограбление подмосковной церкви. Причем последнее слово в данном случае точнее было бы писать не со строчной, а с прописной — суть же дела состояла вот в чем.

Умаявшись воевать с верой в лоб за первые сорок лет своего временщичества и сообразив, что таким способом не достигла победы ни одна самая крутая власть, начиная с римских кесарей и кончая кромешными душегубами нынешнего столетия, советская сила решила вытеснить ее мало-помалу, гоня и ущемляя в окопной войне — что по сути отвечало размерам дущи измельчавшего правительственного племени. В шестидесятые годы у настоятелей приходов отобрали власть ключей, передавши ее «двадцатке», назначаемой в лучшем случае из склочных старух, а в среднем из отставных стукачей; священник же превратится в лицо наемного труда — зато теперь его уже оказалось невозможно обвинить во мздоимстве. В семидесятые принялись соблазнять духовенство зарубежными назначениями, попутно навязывая известные обязательства (а теперь вот именно по этому сословию как бы ненарочно стали выдавать тайные сведения).

Но народ спокойно сносил невольное лукавство и прискорбное слабодушие своих пастырей тихо прощал, помня про собственное удобопреклонство ко греху и еще благодаря тому присущему русскому человеку свойству, что он весьма неохотно вступает в прямое прение с предержащими. Ибо и апостольский наказ гласит, что всякое начальство послано Богом — какое на пользу, а какое в урок; да и объехать его при необходимой потребности легче на кривой козе.

Тогда в начале следующего десятилетия решено было затеять новое хитрое гонение под видом охраны памятников. Взимания на нее — наряду с борьбой за мир, бывшей своей прямой противоположностью — большей части скромных приходских прибылей показалось мало. И выдумали сделать перепись всего движимого имущества — дескать, дабы ворам было неповадно; естественно, опять-таки за счет прихода, которому даже личный чей-то дар считался не принадлежащим, а переданным «в безвозмездное пользование» государством. В оставшуюся после октябрьского переворота живой от восьмидесяти тысяч церквей десятую часть наслали артели искусствоведов, коим вменялось составить описание в пяти экземплярах — или, как раньше говорили, отпусках. Из них только один оставлялся общине, а остальные отправлялись в сейфы совета по делам религий, областного отдела культуры, районной власти и в российские реставрационные мастерские.

Поначалу сами музейные работники и прочие ценители, добрая половина которых к той поре сама состояла из людей крещеных и так или иначе верующих, отнеслись к сей новой затее с чувством живейшего омерзения. Чем незамедлительно воспользовалась другая, более весомая в смысле проходимости по жизни часть, состоящая из завзятых музейщиков, для коих правильными рядами расположенная экспозиция представляет собою своего рода венец творения, — а также пристроившихся при министерствах прямых либо косвенных жуликов, сообразивших, что тут можно хорошенечко поживиться.

Только тут, домыслив прославленным задним умом, православный люд опомнился и сообразил, что если уж описательного нашествия никак не миновать, необходимо изъять предприятие из рук пролазов-иноверцев и постараться провести его самим с наименьшим возможным ущербом. Тем паче, что в церковной среде пошли гулять рассказы про оценщиков женского пола, бестрепетно вступающих в алтарь, попытки сплавить годами спасаемые святыни в государственные архивогноилища — не говоря уж о том, что кропотливо составленный Росреставрацией без разумения того, для кого это все назначается, определитель храмовых сокровищ с ценами в рублях легко сделался, будучи размножен, прекрасным путеводителем для записных святотатцев, ранее принужденных руководиться только собственным чутьем.

Как раз о ту пору я свел знакомство со своей будущей женою, работавшей в Историческом музее, и, хотя по занятию был правоведом, а по призванию сочинял в свободное время разные книжки, вполне годился на должность фотографа — ибо уже лет десять составлял иллюстрированную историю всех московских храмов. Третий член нашей стаи был переменным — его дело было терпеливо записывать в кондуит произносимые сведения, держать вспышку, а потом разбирать снимки, клеить фотографии и стоять в разных присутственных очередях. Таких команд в Подмосковье было около дюжины; из них «наших», со взгляда соображающих, что и как надо писать безбожникам на заметку, — примерно треть. Сомнения же о том, браться ли за это предприятие, были совсем недолгими — ибо трудно даже нарочно сочинить лучший способ, говоря гоголевским словом, «проехаться по России».

Кстати, незадолго перед тем мне попалась книжка библиофила Минцлова, называвшаяся «За мертвыми душами». В ней описывались — уже из эмигрантской дали — его путешествия начала века по поручению Академии наук с целью приобретения редких изданий (у нас ее перепечатали только в нынешний год). Это была своего рода попытка продолжить оборванную поэму великого предшественника — конечно, совсем не с его силой, зато с горестным недоумением о непоправимо утраченном мире. С той поры поместья совсем ушли в забытье, и действительно последними хранилищами живого духа остались храмы (недаром заметил как-то один печальный мудрец, что в стране советов больше всего человек на душу населения).

Хотя о ту пору за мной уже тянулся некоторый хвост и даже числилось полдюжины едва приятных бесед на Лубянке да в Лефортовской тюрьме, как это ни странно, в общем списке предполагаемых работников проверяющая рука имени не вычеркнула — но это скорее всего доказывает лишь то, что общее разгильдяйство разлилось тогда до последних возможных пределов. А мне, в свой черед, конечно, мечталось превратить нашу комиссию в просто миссию.

Остатним существенным препятствием было недостаточное знание живого церковного обихода: одно дело чтение книжек и пение среди храма вкупе — другое взгляд от амвона. В славянском языке, изображениях праздников и библейской истории еще вполне можно разобраться; но