Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
Что с мужиком сталось, не знаю, угнали меня вскорости. А тут вдруг, гляжу, жив курилка, объявился, пострадал за революцию, в эсерах ходит, за войну до победы агитировает. Мотай на ус, твое благородие! Я к нему тихонько этак подошел да как рявкну: «Здорово, Долдон Гордеич! Аль не узнаешь?» Он соспугу аж затрясся. Охолонился малость и говорит: «Никак нет, говорит, не узнаю. Многих я борцов и заступников за народную волю повстречал на страдном пути. „Вы жертвою пали в борьбе“, как в похоронной поется. Вечная им память». Прослезился даже.
Вижу, говорить мне с ним нечего, только и спросил: «А жива Марья Гавриловна, дура?» — «Как же, — отвечает, — жива. Что с ней станется, кошки — они живучие».
Вот и соображаю, Родион Андреич, — печально и раздумчиво закончил Филимон. — Выходит, и мы с тобой заступались и пострадали, и он заступался и пострадал… Все про Россию кричат. А разве у нас у всех одна Россия? У него своя, у нас своя, а у Тит Титыча, пожалуй, и вовсе овчинкой наизнанку. Давай, твое благородие, на фронт, к солдатам, от смуты подале. Там уж разберемся — воевать аль замиряться.
Глава тридцать пятая
Пора новых испытаний
Родиону предлагали множество разных должностей — и начальником личной охраны гражданина Пососухина, и инструктором женского батальона смерти, так и не дошедшего до фронта по причине массового отставания «беременных солдат».
— Тут теряться нечего, твое благородие! Куй железо, пока горячо, — советовал Филимон. — Я мужик тертый, знаю, что к чему и откуда ноги растут. Упустишь удачу — каюк, за хвост ее не поймаешь.
Но Родион только и думал, как бы поскорей попасть на фронт.
— Куда вы торопитесь, мой нетерпеливый подпоручик! — говорил ему почтенный Пососухин. — Благодарение богу, вы едва выбрались из-под обломков империи. Отдохните, почувствуйте себя свободным гражданином, перед которым поднят шлагбаум и открыты все пути. Успеете, все успеете, дорогой мой! Родина еще не вознаградила вас за то, что вы сделали для нее.
По скромности подпоручик не думал, что он так уж много сделал для родины. Он мог бы сделать гораздо больше. Но теперь он наверстает. Чего он хочет? Немногого: пусть обитатели рабочей окраины получат доступ к хорошим жилищам, к больницам, школам, музеям, библиотекам. Пусть те, кому всегда жилось хорошо, обменяются местами с теми, кому всегда жилось плохо. Одни узнают, что значит жить хорошо, другие поймут, что значит жить плохо. Под солнцем все равны. Он говорил в своей привычной манере, не допускавшей даже мысли, что он шутит.
— Вы опережаете свое время, подпоручик! — отвечал Пососухин с благодушной улыбкой на толстом, откормленном лице. — Вы опережаете идеи своего века по крайней мере на доброе столетие, да, да, на то именно столетие, на какое Россия отстала. Наш народ только-только покинул лоно рабства. Он только почуял, что такое свобода. Поэтому она и выглядит у нас порой так уродливо и странно. У нас свобода — это хаос, ничегонеделание, громыхание пустых митинговых бочек… Мы впервые выбираем в Учредительное собрание, впервые знакомимся с системой всеобщих, прямых, равных и тайных выборов, а уже назвали ее «четыреххвосткой». Откуда такое презрение? Не от дикости ли нашей и отсталости? И я молю господа бога, чтобы помог он нашему народу нагнать упущенное время, и прежде всего выиграть войну.
— Конечно, — сказал Родион сосредоточенно, — я родился в девятнадцатом столетии, но в самом конце его, я лишь пяткой застрял в прошлом веке. А всем корпусом, всеми чувствами я в двадцатом веке. И я знаю: идеи двадцатого века — это идеи добра и справедливости.
Пососухин все так же улыбался, поблескивая золотыми коронками.
«Ишь ты, Ахиллес выискался. Пусти такого оракула на фронт — все равно что козла в огород. Нет, голубчик, в тюрьме твое место».
А вслух сказал жестким голосом:
— Прежде всего надо выиграть войну. Нет слов, война ужасна. Но еще ужасней поражение. А мир ценой лишения свободы и рабства, нет, лучше смерть.
— Воюем не мы с вами, — сказал подпоручик, из вежливости приобщая и себя к таким людям, как Пососухин. — Воюют солдаты.
— Солдаты, солдаты… слепое, безмозглое быдло, — раздраженно проговорил Тит Титыч. — Только и знают — митинговать и бражничать.
Он сидел в своем кресле, огромный, монументальный, как бы вросши в него, даже руки его были непривычно спокойны и неподвижны. Казалось, и он и кресло вытесаны из гранита. И все вокруг в большущем сумеречном зале, отделанном под темный дуб, поражало своей фундаментальной прочностью.
На какой-то миг маленький подпоручик почувствовал себя очень одиноким. Ему вдруг подумалось — не испытывает ли этот живой гранитный монумент его верность народу. И он произнес с осуждающей строгостью в голосе:
— Для вас солдаты — быдло, а для меня — это народ.
— А мы с вами не народ? — насмешливо спросил Пососухин.
— Нет, почему, мы тоже народ. Но и миллионы солдат — народ. Если без нас народ неполный, то без солдат и вовсе нет народа.
— И этот… как его… с птичьей фамилией — Дятел или Коростель?
— Он-то, пожалуй, более народ, чем мы с вами, — отвечал Родион простодушно.
— Ах, вот что. Почему же он тогда прячется и не является на суд народа?
Подпоручик лишь секунду помедлил с ответом, но в эту секунду понял то, что до сих пор представлялось ему смутным, как отражение в запотелом зеркале.
— Да ведь вызов его в суд скорей смахивает на призыв к самосуду.
— Вы с ума сошли, подпоручик! — возмутился Пососухин.
Это было возмущение пойманного с поличным вора, и Родион подумал, что попал не в бровь, а в глаз.
— Не задавайте честному человеку нескромных вопросов, если не хотите услышать неприятные ответы, — сказал он сердито.
— О господи! И как вам такое могло прийти в голову. Ай-ай-ай! — сокрушался Тит Титыч, красноречиво играя толстыми, мясистыми руками. — Неужели вам чужды понятия— родина, честь, долг? Тогда мне вас от души жаль.
Родион молчал. «Он — хозяин, я — работник», — вспомнил вдруг Родион рассказ Лушина в тюрьме. Ему почудилось, что у Пососухина множество рук, как у индийского бога, и все они движутся, и все они тянутся к нему, чтобы схватить его.
