Жизнь и подвиги Родиона Аникеева - Август Ефимович Явич
— Что значит бесталанность администрации? Англичане обитают на островах, вдали от своих колоний, а живут припеваючи за счет индусов и китайцев. А мы нищенствуем, хотя все наши колонии у нас под боком. Надо обновить администрацию, освоить окраины, разбавить туземцев русскими. И тогда великая Россия быстро догонит такие передовые страны, как Англия и Франция и даже Америка. Господа марксисты твердят, что за спиной войны стоят картели и тресты, что пружина войны — это пресловутый закон прибавочной стоимости. Экой, простите, мудреный вздор. Что это, измена или глупость? Стремление к освободительному господству было присуще во все времена всем великим народам. От Чингиз-хана до Бонапарта, от Рима до России. Вы называете это империализмом, а мы — величием и славой родины.
Пососухин одобрительно кивал головой и, привычным движением сближая ладони, как бы беззвучно аплодировал.
На трибуне появился поп-расстрига, по фамилии не то Затворницкий, не то Задворницкий, копия отца Софрония из губернаторской гостиной, и говорил он в сходном духе и сходным языком:
— Что будет, видно будет, а что было, то потерялось во времени. Не доискаться человеку истины, ибо тайне несть предела. Люди, не обижайте друг друга, ибо каждый из вас может быть обижен перед лицом господа своего. Кто прощает обиды — добр, а кто помнит — умен, ибо сделавший обиду может повторить ее. Но тот, кто забывает обиды, глуп, ему уготовано седло и горсть сена. Зато тот, кто помнит и не забывает обиды, тот справедлив. Порой мы обижаем ближнего без умысла. И вот вам притча: я устал и остановил извозчика, не ведая, что за углом этого извозчика дожидается человек, опаздывающий к умирающему. Я не хотел его обидеть. Но таков удел — один теряет, другой находит, один возвышен, другой унижен, один ублажен, другой обойден. Пути господни неисповедимы. Тот, кто был первым гонителем христианства, и тот, кто первым отрекся от Христа, стали его первыми апостолами. Сильные, будьте милостивы к слабым, богатые — к бедным, имущие — к неимущим. Посягнувший на собственность сродни вору и разбойнику. Не вынуждайте же мужика стать вором, а рабочего человека разбойником, ибо вы будете соучастниками. Имеющий уши да слышит. Имеющий глаза да видит. Аминь! — И этот златоуст тоже требовал «довести войну до победы».
Тем разительней звучали речи большевика Лушина-Коростеля. Долгое пребывание в тюремном заточении наложило отпечаток на его бледное красивое лицо. Он снял бородку и теперь не казался Родиону похожим на Христа. У него было лицо не страдальца и не печальника, а решительное, волевое и мужественное.
— Вы утверждаете, — говорил он эсерам и меньшевикам, — что наши идеи текут из одного источника и что этот источник сама природа. Но из одного источника берут начало и день и ночь. Вы тоже хотите социализма, только через двести лет, вы тоже против войны, но только после победы над Германией, и обязательно с аннексией и контрибуцией. И вы согласны отдать землю мужикам, но только с разрешения Учредительного собрания, чтобы не обидеть помещиков. Как видите, наши идеи заметно отличаются, как день от ночи.
Такие речи Коростеля вызывали неистовую злобу и ярость у всех его противников, а Пососухин призывал «кары господни на преступные главы демагогов и богохульников». При этом гибкие, словно бескостные руки его разыгрывали самую выразительную пантомиму, то прижимаясь молитвенно к груди, то призывно поднимаясь к небу, то раскрывая миру объятия во весь широкий свой размах, то опускаясь в изнеможении долу, но лишь затем, чтобы тотчас вновь начать свою вкрадчивую, бешеную, неутомимую игру, настолько выразительную, что она вполне могла заменить живую речь.
Внезапно Лушина-Коростеля объявили немецким шпионом и призвали к ответу. Ему пришлось скрываться и прятаться, как в ту пору, когда он бежал с царской каторги.
Все это казалось Родиону диким, безумным и непонятным. И тогда он вступился за правду.
— Я родился и вырос на рабочей окраине, там нравы простые, а язык людей прямой и резкий, — начал он в своей манере, как бы размышляя вслух. — С человеком можно сделать все, что угодно. Но его нельзя заставить не думать. И чем круче борьба с мыслью, тем вернее ее пробуждение. Я знаю, как велико могущество слова. Слово способно убить и способно воскресить, оно может вознести и может низвергнуть. Вот почему деспотия в первую очередь подавляет свободу слова. Не становимся ли мы на этот путь, лишая целую партию свободы слова, запрещая ее газеты и громя ее типографии? Не есть ли это конец всякой свободе? По всей стране разносится, как гул набата: «война до победного конца». Но об этом не грешно спросить тех, кто четвертый год гниет в окопах: нужна им война или не нужна, хотят они воевать или не хотят. С вулканом не спорят, вулкан не перекричишь. Не ждите, когда он начнет действовать. Глупец тот, кто тщится усмирить действующий вулкан. Самый умный говорун тогда окажется дураком и болтуном…
Его речь была воспринята как курьез. А в хмелюковской газете появился пародийный отчет за подписью Пти-Бабеф: «Настала гулкая пора, пора извержения, землетрясения и кораблекрушения, пора загробных духов, спиритических предсказаний и мессианского пришествия. Зреет буря. Уцелеем ли мы?»
О пропавших часах и уцелевших «хутлярах»
Однажды, возвращаясь с митинга, на котором привычные ораторы повторяли привычные вещи, Филимон вдруг сказал:
— Грызет меня сомнение, твое благородие! И мы с тобой пострадали от царского прижиму, и Александр Иванович заступался за народ и пострадал, и Тит Титыч, говорят, пострадали… Спасибо им, обласкали, велели на кухне накормить до отвалу. И этот… как его… очкастый пустозвон Хмелюков, тоже, слыхать, пострадал, и бородатый, от крестьянского союза который, опять же заступался и пострадал. Почитай, вся Россия. Ну, про других ничего сказать не могу, не знаю. А про бородатого козла доподлинно знаю, за кого заступался и за что пострадал. Желаешь ежели, могу рассказать, Родион Андреич!
И он поведал подпоручику препотешную историю:
— Сидел я в пересылке, еще до каторги, стало быть. Острог как острог: утром капиток, в обед похлебка, вечером опять же капиток. Сидишь в одиночке, давишь вшей и скучаешь. Таракану и тому обрадуешься. А тут вваливается мужик, степенный, бородатый, с лица малость припух, вроде как его разок-другой по харе стукнули. Сперва молчал, должно опасался меня. Однако к вечеру притерпелся и давай выкладывать. Дюже мужик убивался. «Такой, говорит, надежный был слуга царю-батюшке, и такая, говорит, со мной оказия-проказия
