Мифологические рассказы и легенды Русского Севера - О. А. Черепанова

Как это ни парадоксально, но начало космической эры также усилило языческое мироощущение, у человека. В лоне язычества человек был слит с космосом, он был как бы частичка космоса, подражание ему, он был крупицей, мирозданья, его жизнь была неотделима от жизни солнца и луны, туч, лесов и вод. Выход человека за пределы Земли в новой форме возродил эти ощущения. «Становись и занимай свое место в природе» — этот тезис из популярного ныне учения П. К. Иванова находит живой отклик у многих.[6]

Вся эта гамма мыслей и ощущений породила в наше время своего рода апологию язычества: «Язычество по своей сути широко, глубинно и великодушно. Никакие политические движения не должны иметь отношения к его реконструкции».[7] В этом важный момент языческого эзотеризма. Он связан с вечными законами природы, а они — вне современных распрей. Но языческая идея пробуждает в глубинах человеческого естества и не лучшие его свойства. Язычество — воплощение авторитарного сознания. Поэтому неоднократно в европейской культуре, и особенно в российском сознании, вплоть до наших дней, возрождается обостренная тяга к языческому культу рода, деспотической опеке, потребность в сильной власти, вожде.[8] Как язычники мы творим себе кумиры, идеологические и политические, забыв христианскую заповедь «не сотвори себе кумира». Ослабление воздействия христианства образовало в коллективном сознании вакуум, для заполнения которого из глубины веков стали подниматься представления, хранимые лишь генетической памятью. Идеология рода, клана, объединенного определенной идеей, была поднята на щит как главная ценность, и это устранило веру в жизнь за гранью смерти. Осознав утопичность коммунистического рая, мы тем самым демифологизировали наше будущее и естественно обратились к своему прошлому, прошлому разной степени глубины, включая и очень отдаленное.

В течение многих веков язычество испытывало мощное давление христианства и отступало перед его гуманистической силой. Но влияние было взаимным, в результате чего в традиционном сознании возникало сложное переплетение христианских и языческих мотивов и образов, называемое в специальной литературе христианско-языческим синкретизмом. Нашло это отражение и в публикуемых материалах.

Сейчас нас все более интересует изоморфизм уровней культуры, переводимость языков культуры — отражение философии в архитектуре, живописи в музыке и, наоборот, фольклора в классической литературе и т. п. В ходе этих изысканий все больше обнаруживается наличие мифологической подосновы многих произведений искусства, присутствие мифологических компонентов сознания у многих, если не у большинства, великих художников.

Произведение архитектуры может оцениваться как мифологическая проекция заговора,[9] подоснову некоторых произведений О. Э. Мандельштама видят в древних языческих заклинаиях,[10] у С. Есенина в религиозной символике видится поэтический образ, напоенный прозрением наших языческих мистерий.

Мифологическая подоснова может быть обнаружена как в общем сюжетном, образном, композиционном строении произведения, так и в его деталях. Для иллюстрации этого интересны изыскания О. А. Терновской, которая рассматривает своеобразное вхождение народных мифологических мотивов, связанных с насекомыми, прежде всего мухой и пауком, в художественную ткань ряда произведений русской классической литературы XIX в., таких, как «Мертвые души» Н. В. Гоголя и «Бесы» Ф. М. Достоевского.[11] Как известно, муха в народной культуре выступает как своеобразный монадообразный элемент, поведением которого обусловливается изменение форм существования человека (чередование сна и бодрствования, жизни и смерти) и природы (чередование времен года, погоды и непогоды). Например, наступление зимы манифестируется выражением «белые мухи полетели»; при переходе от летнего к зимнему природному циклу совершался обряд «похорон мух», муха способна вызвать безумие (ср. «какая муха его укусила»), истерическую болезнь — икоту (см. тексты №362— 365). На понятийном мифологическом уровне муха метафоризирует изменение состояния, на языковом — своевольную, безумную мысль и слова, на литературном — новый поворот в событиях, судьбе героя. У Гоголя в «Мертвых душах» мухи настойчиво присутствуют при пробуждении Чичикова в доме Коробочки, когда так отчетливо сформировались планы героя. Свидригайлов в «Преступлении и наказании» Достоевского перед самоубийством машинально начинает ловить одну из мух, которые «лепились на нетронутую порцию телятины».[12]

В мировой традиции муха как существо, паразитирующее на мертвечине и зарождающееся в ней, имеет древнюю понятийную и символическую связь с потусторонним миром и царством дьявола. Имя носителя мирового зла Вельзевул этимологизируется на основе древнееврейского как «повелитель мух». И, очевидно, есть глубинные мифологические основания появления мухи в сюжетно значимом моменте романа «Бесы» в главе «У Тихона»[13] или в стихотворении Н. Клюева: И «в нигде» зазвенит Китоврас, | Как муха за зимней рамой.[14]

Паук в народной мифологической традиции связывается с идеей очищения от грехов («если кто паука убьет, сто грехов ему простится») или, наоборот, с увеличением их бремени («паука нельзя убивать — грех») (в этом случае мы имеем: дело с явлением мифологической антонимии). В «Бесах» красный паучок на листке герани является Ставрогину как знак греха, преступления, как напоминание о случившемся.[15] Паутина как символ народной модели мира и паук как символ вечности проступают в сознании Свидригайлова в «Преступлении и наказании»: «Нам вот все представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, этак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится».[16] Космогоническая семантика паука и паутины обнаруживается и в философско-символических стихах Зинаиды Гиппиус: «Я в тесной келье — этом мире, | И келья тесная низка. | А в четырех углах четыре | Неутомимых паука. | Они ловки, жирны и грязны. | И все плетут, плетут, плетут ... | И страшен их однообразный | Непрерывающийся труд».[17] Подобные реминисценции возникают у автора и воспринимаются читателем, очевидно, на подсознательном уровне. Знание же конкретной мифологической семантики образов, мотивов, коллизий позволит расширить и углубить восприятие мифологического подтекста произведений различных уровней культуры.

В последние десятилетия по страницам газет и журналов пронесся настоящий тайфун публикаций о различных непознанных явлениях. В современном обществе и именно в той его части, которую можно назвать вполне цивилизованной, образованной, даже в научных и околонаучных кругах, в настоящее время бытует множество рассказов о параномальных явлениях, событиях, существах, не укладывающихся в рамки привычной, обыденной действительности, противоречащих тем устоявшимся практическим взглядам на жизнь, которые устанавливались в течение тысячелетий. В 80—90-е годы XX в. получают широкое развитие — даже в России — оккультные науки, парапсихология, астрология, открываются школы колдунов и знахарей, волнующе