История и миф - Юрий Викторович Андреев

а потом принимали участие в нашествии «народов моря» на Египет? Но главное внутреннее противоречие концепции Люса, а вместе с тем и ее неправдоподобность состоит даже не в этом. Очень трудно поверить, что саисские жрецы, сохранив весьма обстоятельную информацию о минойском Крите и передав ее чужеземцу Солону, сами тем не менее не подозревали, что загадочный остров, который их источники называли Кефтиу, это, конечно же, хорошо известный им Крит, в сущности, ближайшая к Египту часть греческого мира. Это тем более странно, что если следовать за Люсом в его доказательствах, то получается, что те же самые жрецы, которые уже не догадывались о том, что Кефтиу и Крит это одна и та же земля, вместе с тем были прекрасно осведомлены о греческих племенах той же легендарной эпохи, живших дальше к северу на островах и материке, и даже могли выделить среди них как особое племя афинян — отдаленных предков Солона (замечу в скобках, что мне представляется в высшей степени маловероятным, чтобы египтяне времен Тутмоса III были способны провести сколько-нибудь четкое разграничение между критянами, или Кефтиу, и другими северными народами, населявшими архипелаги и побережья Эгейского моря; скорее всего все эти северные варвары были для них на одно лицо, как европейцы для китайцев или японцев, когда они только еще начали появляться в странах Дальнего Востока).

Итак, возведенная Люсом хитроумная логическая конструкция при ближайшем рассмотрении оказывается слишком шаткой и неустойчивой. Она явно не годится для того, чтобы служить опорой главного тезиса ирландского историка: Атлантида — это минойский Крит, а ее гибель — это искаженный и приглушенный временем отголосок вулканической катастрофы, погубившей минойскую цивилизацию. Очень большую роль в рассуждениях Люса играет его почти ничем не подтвержденная вера в реальное существование египетских источников платоновского мифа. Собственно говоря, почему мы должны верить на слово Платону, которого уже хорошо знавшие его современники почитали за человека совершенно необузданной фантазии или, попросту говоря, за отъявленного лжеца и мистификатора? Сохранилось любопытное сообщение о том, что уже Сократ выражал неудовольствие тем, что его ученик слишком часто дает волю своему воображению. Знаменитый софист Горгий говорил, что его изумляет способность Платона до неузнаваемости переиначивать чужие слова и мысли. Да и сам Платон уже зрелым мужем откровенно рассуждал в «Государстве» о том, что «благородная ложь» часто бывает полезна и даже необходима, когда она оправдывается высшими политическими соображениями.

Отсюда же вытекает и другая важная мысль Платона о необходимости вмешательства властей в стихийный и неуправляемый процесс мифотворчества и о целесообразности сочинения новых мифов, которые могут принести пользу в воспитании юношества. Сам Платон, очевидно, вполне сознавал, что его репутация как человека правдивого очень сильно подорвана его предшествующими сочинениями. Видимо, поэтому свой рассказ об Атлантиде в «Тимее» он начинает с заверений в том, что его история будет «хотя и странной, но, безусловно, правдивой». Напомню, что именно с таких заверений начинают свои повествования авторы неисчислимого множества фантастических романов, начиная уже с Лукиана из Самосаты, который прямо так и назвал свой рассказ о полете на Луну и иных невероятных путешествиях «Правдивой историей». Следует также иметь в виду, что ссылка на мнимые восточные источники (египетские, персидские или какие-нибудь еще) была в греческой литературе довольно обычным приемом, с помощью которого писатели пытались заручиться доверием читателя и привлечь его внимание к своему рассказу. Авторитет восточной мудрости в Греции V–IV вв. стоял очень высоко. Культура, обычаи, история народов Востока живо интересовали греческого читателя. Поэтому историки и философы классического периода нередко подкрепляли свои собственные измышления ссылками на авторитет каких-нибудь чаще всего анонимных восточных информаторов. Так поступает, например, Геродот уже в самом начале своей «Истории», где он предлагает читателю две любопытные версии известного греческого мифа об Ио, выдавая их за рассказы персов и финикийцев. Этот же прием он неоднократно использует и в дальнейшем. В IV в. мистификации такого рода стали уже настолько распространенным явлением, что разоблачение их не составляло особенно большого труда, и сам Платон в некоторых ранних своих диалогах прибегает к такой маскировке, уже почти не скрывая иронии и, видимо, не особенно рассчитывая на то, что ему удастся обмануть доверчивого читателя. Так, в «Федре» Сократ рассказывает своему другу якобы египетскую притчу о происхождении письма, но тотчас же разоблачает подделку: «Ты, Сократ, легко сочиняешь египетские и какие тебе угодно сказания».

В «Тимее» и «Критии» Платон до конца сохраняет серьезную мину, стараясь вести игру по придуманным им самим правилам так, чтобы у читателя не было повода для каких-либо кривотолков. Это, безусловно, означает, что легенда о войне афинян с атлантами значила для него самого гораздо больше, чем нехитрая притча о Тамусе и Тевте, которую он рассказал в «Федре». Но отсюда, разумеется, вовсе не следует, что на этот раз он решил поведать своим читателям чистую правду или же сам был введен в заблуждение какими-то недобросовестными информаторами.

Если вдуматься, в предании об Атлантиде нет абсолютно ничего такого, что могло бы указывать на его египетское и вообще негреческое происхождение. Разве что беглое упоминание о богине Нейт, но о ней Платон легко мог узнать, никуда не выезжая из Афин. Все остальные имена, фигурирующие в рассказе Платона, чисто греческие и к тому же в большинстве своем хорошо известные каждому эллину из его отечественных мифов и сказаний. Ничего особенно экзотического в них нет. Это в равной мере относится и к именам греческих богов и героев, фигурирующих в той части предания, которая посвящена древнейшим Афинам, и к именам первых царей Атлантиды. Правда, в отношении этих последних Платон, очевидно, предвидя возможные возражения читателя, предупреждает, что они представляют собой результат двойного перевода: сначала египтяне перевели атлантские имена на свой язык, а потом Солон, справившись у саисских жрецов о значении каждого из них, еще раз перевел эти имена на греческий язык. Но это — всего лишь уловка, рассчитанная на то, чтобы сбить с толку слишком уж дотошного читателя. Правда, античные писатели, начиная с Гекатея и Геродота и кончая Плутархом и Тацитом, действительно нередко заменяли в своих сочинениях имена варварских богов на более благозвучные имена греческих или римских божеств, но, поступая таким образом, они, конечно, давали не прямой перевод имени чужеземного божества (в большинстве случаев это было практически просто невозможно), а лишь подбирали для него более или менее подходящий аналог среди имен своих собственных богов, руководствуясь не сходством значения имен, которого они, как правило, не могли знать, а сходством самих образов богов. Солон, даже если бы