Лоулань - Ясуси Иноуэ
Лодка, на которой предстояло отправиться в путь, показалась Конкобо – как Нитиё до него – самой маленькой из всех, прежде виденных. Почему в этот раз сделали такую крошечную лодку? К тому же для неё не соорудили даже причала, и она вместе с тремя другими, предназначенными для провожающих, просто лежала на песке, будто выброшенная на берег прибоем. Остальные лодки были куда крупнее.
Конкобо сразу же отвели на борт, после чего принесли большой деревянный ящик и накрыли его с головой. Настоятель вновь почувствовал раздражение: лодку полагалось строить уже с помещением, куда потом зайдет человек! Здесь же все сделали наоборот!
Снаружи послышался стук молотков – это ящик прибивали к днищу лодки. Через некоторое время звуки утихли. Внутри было тесно и почти темно. Потом открылась дверца, и внутрь стали заносить вещи. Погрузив всё, что нужно, монахи попросили Конкобо выйти и проститься с толпой. Он повиновался и, выбравшись из своей каморки, встал на борт. Толпа зашумела, в его сторону принялись бросать монеты, за которыми тут же побежали дети, толкаясь, чтобы первыми их подобрать. Конкобо поспешил снова укрыться внутри. Там, в темноте, он просидел довольно долго – пока в лодке устанавливали мачту и поднимали парус с надписью «Наму Амида Буцу!». Ему казалось, что все делается очень медленно и неуклюже.
Проведя в лодке около часа, он вдруг почувствовал, как она без всяких предупреждений пришла в движение. Днище заскрежетало по прибрежной гальке; похоже, суденышко сталкивали в воду. Конкобо хотел выглянуть наружу, но не тут-то было. Дверь, через которую он вошёл внутрь каморки, теперь оказалась прочно заперта и не поддавалась, как он её ни толкал.
Вскоре, впрочем, Конкобо услышал плеск вёсел и выдохнул с облегчением: он не один. Лодочник должен был грести до острова Цунакири, откуда судёнышко выведут в море, чтобы течение унесло его прочь.
Снаружи донеслись звуки гонга, а прислушавшись, он различил и голоса, читающие сутры. Они то терялись в шуме волн, то вдруг обретали звонкость, словно музыка на деревенском празднике.
Когда лодка, по-видимому, достигла острова, Конкобо заметил маленькую щель между досками и прильнул к ней, пытаясь рассмотреть, что происходит снаружи. Сколько хватало глаз, виднелись высокие морские волны, над которыми сгущались сумерки.
– В добрый путь, святой отец! – вдруг раздался откуда-то сверху голос лодочника.
Что значит «в добрый путь»? Конкобо прекрасно знал, что по обычаю отплывающий проводит ночь на острове вместе со спутниками, а утром, простившись в последний раз, отправляется в открытое море.
– Я же должен остаться здесь до завтра! – закричал Конкобо. Вышло так громко, что он сам удивился. Снаружи ответили, что надвигается непогода, и если провожающие сейчас же не поспешат обратно, то могут застрять на острове надолго, а потому решено было не задерживаться и, обрезав канат, отпустить лодку в плавание немедленно.
Конкобо выкрикнул что-то ещё, но ответа не последовало – видимо, лодочник уже выпрыгнул из лодки.
Вскоре лодку закачало гораздо сильнее. Конкобо снова прижался к щели, выглядывая наружу. Времени успело пройти немного, но море стало гораздо темнее, а волны сталкивались с ужасающим рёвом.
Теперь он и вправду остался совершенно один. Упав на дно лодки в своём тесном ящике, он, измученный всем, что произошло за день, мгновенно провалился в сон.
Через некоторое время Конкобо проснулся. Он лежал в полной темноте, лодка под ним то проваливалась вниз, то взлетала на волнах, которые бились в днище и борта прямо под его головой.
Он поднялся и вдруг, неожиданно для самого себя, всем телом бросился на стенку своей каморки. Никогда в жизни он не действовал с такой яростью.
Толкнувшись в стену несколько раз, он вышиб одну из досок, и внутрь с силой ворвался морской ветер и брызги солёной воды. Лодка резко накренилась, и в следующий миг Конкобо легко, словно пушинку, швырнуло в воду.
Всю ночь Конкобо провёл в море, ухватившись за доску, а на рассвете заметил совсем рядом остров Цунакири. В детстве он часто купался на побережье в провинции Кии, и потому умел держаться на воде.
К полудню его вместе с доской выбросило на скалистый берег острова Цунакири. Уже вечером полумёртвого настоятеля обнаружил один из монахов, провожавших его накануне: из-за сильного шторма им всем пришлось здесь заночевать.
На каменистом берегу Конкобо дали поесть, чтобы подкрепить силы. Пока он ел, монахи собрались вместе и долго совещались. Наконец они велели лодочнику привести одну из лодок и вновь посадили настоятеля в неё. Тот уже немного пришел в себя и в этот момент слабым голосом произнес:
– Спасите!
Кто-то из монахов наверняка это слышал, но, по-видимому, не понял.
Некоторое время лодка ещё оставалась на берегу, словно брошенная, и все лишь молча смотрели на неё сверху вниз.
Сэйгэн, молодой монах, заметил, что губы его наставника шевелятся, и догадался, что тот не повторяет сутры. Однако, даже склонившись ближе, слов он разобрать не смог. Тогда Сэйгэн достал из рукава бумагу и кисть с тушечницей и протянул их Конкобо.
Священная гора с двенадцатью обителями
Внутри тебя.
Чистая земля – твой ум,
Будда Амида – твое сердце.
Так написал Конкобо трясущейся рукой. Знаки едва можно было разобрать. Остановившись на мгновение, он продолжил:
Чтобы найти Каннон,
Не ищи гору Фудараку.
Чтобы найти Фудараку,
Не рыскай по морским просторам.
На этом Конкобо отложил кисть и тут же закрыл глаза. Сэйгэну показалось было, что наставник испустил дух, но, пощупав пульс, он убедился, что сердце бьётся, а в теле сохраняется тепло. Каков смысл начертанных наставником строк, Сэйгэн не понимал: то ли это свидетельство просветления, обретённого на пороге угасающей жизни, то ли выражение гнева и упрека.
Вскоре Конкобо накрыли наспех сколоченным деревянным ящиком, который прибили к днищу лодки – на этот раз понадёжнее. Когда всё было закончено, несколько человек вытолкали лодку с ещё живым настоятелем в море.
После Конкобо ни от кого из настоятелей Фудараку-дзи уже не ожидали, чтобы они в возрасте шестидесяти одного года живыми отправлялись в Чистую землю. Правила такого не существовало и прежде, но, когда история о путешествии Конкобо распространилась, настроения в обществе изменились. В обычай вошло другое: когда
