Лоулань - Ясуси Иноуэ
Даже теперь, спустя двадцать лет, Конкобо ясно видел перед собой лицо настоятеля в тот момент. И хуже всего было, что он прекрасно понимал, какие именно чувства испытывал тогда Нитиё.
Монах по имени Бонкэй, как и Юсин, временами принимался уверять, будто видит вдали Чистую землю. Когда он отправился в путь, ему было сорок два. Это был человек крупный и крепкий, вида весьма грозного; стоило ему раздеться, как обнажались мускулы, скорее подходящие каменотесу. Конкобо, который был на десять лет старше, всегда его недолюбливал, но, когда Бонкэй объявил о своём желании, вдруг ощутил странную жалость. Обычно те, кто отправлялся за море, выглядели худыми и бледными, а Бонкэй был здоровяком – того и гляди в лодку не поместится, и оттого казалось, будто путешествие в Чистую землю – не его удел.
Сам Бонкэй, тем не менее, свято верил, что сумеет живым добраться до дальних берегов. Он твердил, что умирать не хочет, но слышит зов из Чистой земли, и потому не сомневается, что непременно прибудет туда целым и невредимым. Раз ему видна гора Фудараку – значит, его там ждут, не иначе.
Речи эти не встречали в других монахах понимания, и лишь Сэйсин, который сменил Нитиё на посту настоятеля, мягко соглашался и ободрял Бонкэя.
Сам Сэйсин тоже отправился за море пять лет назад, когда ему исполнился шестьдесят один год, но его отбытие виделось Конкобо совсем в ином свете, чем предыдущие. Сэйсин был одинок, никого из близких у него не было, а с тех пор как он стал настоятелем, ему не раз пришлось столкнуться с предательством и другими проявлениями человеческих пороков. Душа Сэйсина была так же хрупка и уязвима, как и тело: любые невзгоды причиняли ему боль. С возрастом он всё сильнее впадал в мизантропию, его раздражали и люди, и мир вокруг; в конце концов он совершенно утратил желание жить.
С Конкобо они были почти ровесниками и потому хорошо ладили, но к старости разочарование Сэйсина стало таким глубоким, что уже ничего нельзя было исправить. Он всем сердцем стремился к смерти. Приняв постриг в очень юные годы и проведя жизнь в монашестве, постаревший Сэйсин не особенно верил в учение Будды. Разумеется, этого он никому не показывал. Приняв решение отправиться за море, он выполнял ритуалы, как должно, и снискал общее уважение. Только Конкобо догадывался о его истинных чувствах.
Когда наступил назначенный день, Сэйсин заявил, что лодка ему не требуется – он сам войдет в море и, ударяя в гонг, будет идти прочь от берега, пока не скроется под водой. Осуществить задуманное, однако, ему не удалось – ученики решительно этому воспротивились. Как и Сёкэй, Сэйсин, отправляясь в плавание, держался с большим достоинством. Он заявил, что желает достичь Чистой земли как можно скорее, и потому не взял с собой ни еды, ни фитиля, ни масла для лампы – лишь парус, на котором было написано «Наму Амида Буцу!» – «Славься, будда Амида!».
Усевшийся в лодку Сэйсин уже не был похож на монаха. В руках он держал чётки, но не перебирал их и не читал молитв, как делали его предшественники.
Когда пришла пора проститься и отплыть от острова Цунакири, Сэйсин промолвил:
– Как же много хлопот доставляет человек – хоть в жизни, хоть в смерти…
На лице его читалось облегчение: ему предстояло наконец остаться одному.
Помимо перечисленных, в Чистую землю отправились ещё двое молодых людей – Коринбо, которому исполнился двадцать один, и восемнадцатилетний Дзэнкобо. В первый раз Конкобо было тридцать пять, во второй – тридцать восемь.
Обоих юношей уже больными и истощенными – одна кожа да кости – привозили в храм родные, прося отправить за море. Родители Коринбо желали этого особенно горячо: они понимали, что дни сына сочтены, и надеялись, что если тот сумеет добраться до Чистой земли живым, то спасется. Сам Коринбо, казалось, не вполне осознавал истинный смысл путешествия, но, чуя, что одной ногой стоит в могиле, послушно следовал родительской воле.
С Дзэнкобо все было наоборот – он сам хотел уплыть за море, а родители, хоть и знали, что жить ему осталось недолго, отчаянно пытались подольше удержать его в этом мире. Тем не менее, сын их убедил: мол, будет лучше, если он обретет просветление в открытом море и волны доставят его тело к берегам Чистой земли. Отец и мать, обливаясь слезами, согласились привезти его в храм.
Множество людей собралось на берегу, чтобы проводить каждого из молодых паломников.
Конкобо тоже был растроган до слез – в особенности при виде восемнадцатилетнего юноши, худого и измождённого, и даже теперь вспоминал о нём с глубокой печалью.
Летние месяцы промелькнули с пугающей скоростью. Каждое утро Конкобо спрашивал у монахов, какой нынче день, и всякий раз, услышав ответ, не мог поверить. Он по-прежнему был погружён в молитвы и чтение сутр. С началом осени ход времени словно бы ускорился ещё сильней: казалось, не успел забрезжить рассвет, как уже наступает вечер.
Говоря по совести, Конкобо по-прежнему не чувствовал в себе никакой готовности к путешествию. В перерывах между чтением сутр он всё так же видел мысленным взором предшественников, и они теперь казались близкими и знакомыми, – но одновременно крепло ощущение, что никому из них отправляться за море не следовало. Пока Конкобо не собирался сам повторить это путешествие, ему казалось, что на их лицах лежит печать благородства, но теперь он смотрел на них иначе.
Юсин и Бонкэй, которые уверяли, будто видят гору Фудараку, теперь выглядели безумцами – по крайней мере, на людей в здравом уме они точно не походили. Сэйсин был стариком, разочаровавшимся в мире и в людях, – именно это двигало им, а вовсе не вера в бодхисаттву Каннон или Чистую землю. Взор его не различал никаких дальних берегов – только чёрные волны, бьющиеся о побережье Кумано. Но то же самое можно было сказать и про Сёкэя, наставника Конкобо, чей уход был самым величественным. Сёкэй твердо знал, что отправляется навстречу смерти, и перед глазами у него была лишь морская гладь, которая поглотит
