Лоулань - Ясуси Иноуэ
Если кто-то и видел далекую цель, так это Нитиё. Он хотел жить – и до того, как сел в лодку, и после; наверняка жажда жизни не оставила его и пока судёнышко рассекало волны. И даже когда от лодки осталась единственная доска, Нитиё, верно, продолжал цепляться за неё с той же надеждой: быть может, шанс на спасение ещё есть и милосердная Каннон сейчас протянет ему руку помощи? Должно быть, он до последнего уповал на чудо. И всё же настоящей веры в этом не было – ни в Каннон, ни в Чистую землю, – лишь желание верить.
Коринбо и Дзэнкобо, юноши двадцати одного года и восемнадцати лет, с таким спокойствием отплывшие к вожделенному берегу, тоже были ведомы отнюдь не верой, – но, измученные недугами, они принимали свою участь с бо́льшим смирением, чем зрелые мужи.
Стоило образам предшественников появиться перед его мысленным взором, Конкобо спешил их прогнать. Все они были несчастны, и ему не хотелось быть похожим ни на кого из них – и одновременно казалось, что именно это его и ждёт, стоит ему на мгновение ослабить волю: лицо его вмиг приобретёт такое же выражение, как у Юсина или Бонкэя, Сёкэя или Сэйсина, или Нитиё, или Коринбо либо Дзэнкобо.
Конкобо хотелось отправиться в путь с другим выражением на лице. С каким? Этого он и сам не знал. С таким, какое подобает истинно верующему монаху. С таким, с которым не стыдно будет ступить на Чистую землю. Выбора – отправляться за море или нет – у него не было, но, по крайней мере, выглядеть при этом хотелось достойно.
Однако приближалась десятая луна, до назначенного дня оставался лишь месяц, и Конкобо вновь посмотрел на своих предшественников иначе. Перемена была серьёзной. Теперь, вспоминая их лица, он думал, что не отказался бы стать похожим на любого из них. Прежде он воображал, будто это легко, – и мысль о сходстве вызывала отвращение, а сейчас, напротив, был бы рад такому сходству и желал его всем сердцем. Но, раз признавшись себе в этом, он тут же понял, как наивна его надежда: стать таким, как его предшественники, было отнюдь не просто.
Конкобо думал, как было бы хорошо разглядеть Чистую землю собственными глазами. Он завидовал Юсину и Бонкэю с их нездешним светом во взоре. Завидовал и Сэйсину, на лице которого читалось облегчение оттого, что он, наконец, остался один. Завидовал даже Нитиё, чьё лицо, всегда суровое, будто он втайне боролся с чем-то невидимым, так резко изменилось, стоило ему оступиться и угодить ногой в морскую воду. О том, чтобы уподобиться Сёкэю с его исполненным спокойного благородства обликом, Конкобо, конечно, и думать не смел, – но даже тихая решимость двух юношей, Коринбо и Дзэнкобо, казалась ему чем-то недостижимым. Как им удалось в столь юном возрасте обрести такое смирение?
Конкобо приходилось то и дело принимать посетителей, с каждым днём всё более многочисленных. Кто они и зачем явились, он не задумывался – на это не было ни времени, ни сил. Каждое утро монахи отводили его в главный зал храма и усаживали возле статуи Тысячерукой Каннон, где он оставался до полудня. Вереница людей тянулась и тянулась. Конкобо принимал их в молчании – впрочем, иного от него никто и не ожидал. Все приходили для того, чтобы с ним проститься, и такой безмолвный прием казался вполне естественным. Странности в поведении Конкобо никто не видел.
Сам настоятель не слушал ничего из того, что ему говорили, и лишь продолжал тихонько шевелить губами, читая сутры, либо смотрел в полумрак храма пустыми, будто у рыбки-ёрори, глазами.
К ноябрю он уже совсем потерял счёт времени. Просыпаясь утром, он всякий раз подзывал своего ученика Сэйгэна и спрашивал:
– Отплытие сегодня?
Услышав, что день ещё не пришёл, настоятель с видимым облегчением поднимал голову и смотрел в сад за окном, где кусты и деревья зеленели посреди посыпанной белым песком площадки. Яркость листвы притягивала взгляд, а издалека, с берега, куда выходил сад, доносился приглушённый шум волн. Конкобо впервые начал замечать и зелень, и шум прибоя совсем недавно; впервые за долгое время у него будто открылись глаза и уши.
В один из погожих, ясных осенних дней он, как обычно, подозвал Сэйгэна, чтобы спросить, не сегодня ли день отплытия.
– Сегодня, в час Обезьяны, – ответил юноша.
Конкобо мгновенно вскочил на ноги – и тут же осел обратно. Вмиг лишившись сил, он замер на месте – не потому, что не желал ничего делать, но потому, что не мог шевельнуться.
Один из монахов подошёл сказать, что прибыли с напутствием гости из синтоистского святилища у водопадов Нати. Другой поспешил сообщить, что явился священник школы дзен, который будет проводить церемонию отплытия.
Теперь даже Конкобо ощущал, как в храме нарастает суета. Несколько прислужников помогли ему переодеться, после чего отвели в главный зал, где он молился каждое утро на протяжении всех этих лет. В глаза ему бросилась Тысячерукая Каннон. Справа от неё возвышался Тайсякутэн – Индра, слева Бонтэн – Брахма, дальше – прочие божества и будды. Конкобо, задержавшись на них взглядом, не в силах был его отвести, всматриваясь в каждую статую по очереди.
Он делал всё, что говорили ему сопровождающие: читал сутры перед центральным алтарем, потом возвращался на место и вновь усаживался, не отводя глаз от статуй. Дым благовоний наполнял тесный зал, который не мог сейчас вместить всех собравшихся, так что монахи толпились и на галерее, и в саду. Голоса, распевающие сутры, одинаково громко гудели не только внутри, но и снаружи, поднимаясь к небу.
После полудня Конкобо покинул главный зал и вместе с несколькими монахами выпил чаю в комнате для гостей. На веранду принесли мешок, в который были сложены сто восемь камней с написанными на них иероглифами священной сутры. Следом стали выносить то, что предстояло погрузить в лодку: свитки с буддийскими текстами, небольшую статуэтку Будды, одежду, кое-какие личные вещи. Собрав всё, монахи сложили поклажу на носилки, чтобы доставить на берег. Бортики носилок показались Конкобо слишком низкими, а кроме того, его раздражало, как небрежно монахи и носильщики обращаются с его вещами, но он так и не нашёл в себе сил их одёрнуть.
Незадолго до часа Обезьяны, на который было назначено отплытие, процессия вышла из храма. В глаза било солнце, чересчур
