Лоулань - Ясуси Иноуэ
Через десять лет после Юсина за море отправился Сёкэй. Никто не удивился, когда он объявил о своём намерении, – от кого и ожидать подобного, если не от него? Впрочем, даже если бы Сёкэй до конца своих дней оставался в храме, его всё равно почитали бы как святого. Теперь же он вновь выказал свое величие – поразительное для такого хрупкого тела. До того щуплый и маленький, что его, казалось, можно было поднять одной рукой, с изборожденным морщинами лицом, Сёкэй выглядел на десять лет старше, чем был; зато глаза его глядели с бесконечным милосердием.
Узнав о решении Сёкэя, Конкобо ощутил глубокую печаль, но лишь потому, что это означало неминуемую разлуку. Невыносимо было думать, что старый настоятель больше не заговорит с ним, не обратится с добрым советом или мягким увещеванием из тех, что мгновенно проникали в самое сердце. Даже расставание с родными отцом и матерью не было столь болезненным.
Как-то раз, летом того года, когда Сёкэй собирался отбыть за море, Конкобо зашел к нему в келью, и тот в разговоре как ни в чем не бывало заметил:
– Не так уж плохо умереть посреди моря, правда?
– Умереть? – переспросил Конкобо.
До сего момента он ни разу не задумывался о том, что путешествие к горе Фудараку означало гибель в морской пучине. Разумеется, уплывшие умирали телесно, но ведь всё это для того, чтобы достичь Чистой земли и обрести вечную жизнь?
– Вот и выходит – погибнуть. Утонуть в океане, опустившись на дно, которому – как и самому морю – нет конца и края. Может, мне там и компания найдётся из каких-нибудь морских созданий, – беззаботно рассмеялся настоятель.
Улыбался он и тогда, когда садился в лодку, и когда лодка отправилась в открытое море с острова Цунакири, – Сёкэй до конца сохранял свое всегдашнее добродушие. Обычно те, кто пускался в плавание к Чистой земле, входили в деревянный ящик, прибитый к днищу лодки, а дверцу за ними после заколачивали, но Сёкэй поступил иначе: хотя ящик в лодке имелся, настоятель просто уселся на корме, на прощание маша всем рукой. Он не плакал, зато рыдали те, кто его провожал, – и молодые, и старые, и мужчины, и женщины.
Но если Сёкэй не верил, что после смерти попадёт к горе Фудараку, а считал, что просто утонет в море, то зачем он отправился в это плавание?
Сейчас Конкобо приходил в голову только один ответ: должно быть, именно это Сёкэй счел наилучшим способом послужить Каннон. В последние десять лет, с самого начала эпохи Тэмбун, на Кумано обрушивались бесчисленные бедствия. В седьмом году, под самый Новый год, произошло сильное землетрясение, потом в августе – оползень, который переломал все колонны в главном синтоистском святилище, – а такого не случалось с момента его основания. В восьмую луну девятого года разразился тайфун, который погубил множество людей и унёс все рыбацкие лодки. Ещё через год – как раз перед тем, как Сёкэй отправился за море, – разразилось страшное наводнение. Вдобавок в окрестностях столицы не прекращались междоусобицы, что, в свою очередь, вызывало ожесточение нравов даже в Кумано. По ночам там и сям бродили банды разбойников, убийства и грабежи стали обычным делом, и люди совсем перестали почитать богов и будд. Сёкэй глубоко об этом сокрушался и, вероятно, задумал путешествие в Чистую землю, чтобы напомнить людям о вере.
Конкобо, однако, теперь не мог не задумываться: а ведь сам Сёкэй, похоже, вовсе не верил, что достигнет обители бодхисаттвы Каннон, – и ожидал лишь собственной смерти. Старый настоятель, по-видимому, вполне смирился с такой участью, но Конкобо это никак не удавалось. Достигни он тех же высот просветления, что и Сёкэй, ему, возможно, стало бы безразлично, что ждет впереди; но, будучи самим собой, Конкобо никак не мог удовлетвориться тем, что путешествие к Чистой земле не имеет иного исхода, кроме смерти в морских волнах.
Прошло ещё четыре года, и в море отправился следующий настоятель, Нитиё. Преемник Сёкэя, он – болезненный и с тяжёлым характером – был совсем не похож на своего предшественника. В храме его боялись, а Конкобо, прислуживая ему, не знал за четыре года ни минуты отдыха; поэтому, когда настоятель неожиданно объявил о своём намерении, многие испытали некоторое облегчение.
Нитиё был весьма привязан к земной жизни – до того, что впадал в панику, стоило ему подхватить обычную простуду. Но с начала года его совсем замучила астма, усилия лекарей были бесплодны, и он сам уже понимал, что его дни сочтены, – и тогда вдруг решил, что, раз ему уже шестьдесят один, так лучше по своей воле отправиться в Чистую землю, чем помирать от болезни.
В случае Нитиё, однако, никаких сомнений не было: он и впрямь верил, что достигнет горы Фудараку, – более того, верил, что сможет это сделать во плоти. Осенью перед отплытием он то и дело рассказывал всем и каждому о тех, кто якобы совершил такое путешествие и благополучно возвратился обратно: мол, где-то он прочёл, что в первый год эпохи Кодзи некий монах невесть откуда вышел в море с берегов провинции Тоса и живым добрался до Чистой земли, а затем приплыл назад; а ещё в эпоху Буммэй другой паломник пересек море, посетил гору Фудараку и также вернулся невредимым.
Несомненно, эти истории – вымышленные или подлинные – немало послужили тому, чтобы подтолкнуть Нитиё к решению. Тем не менее, с того момента, как настоятель объявил о своём намерении, и до самого дня отплытия он вёл себя на удивление достойно. Настроение его совершенно переменилось: всё лето и осень, после того как его нарекли «святым, отбывающим в Чистую землю», он казался другим человеком, спокойным и умиротворённым и словно бы вовсе перестал думать и о смерти, и о вечной жизни.
За день до отплытия он вместе с Конкобо отправился на берег, чтобы осмотреть лодку. Увидев её, Нитиё впервые помрачнел.
– Разве у Сёкэя такая же маленькая была? – спросил он, и Конкобо ответил, что у того лодка была ещё меньше.
Взойдя в день отплытия на деревянные мостки, ведущие на борт лодки,
