Лоулань - Ясуси Иноуэ
Покинуть берега Кумано значило не только проститься с земной жизнью, но и обрести новую, духовную, и потому, как помнилось Конкобо, лица отправляющихся в путь неизменно сияли невиданным спокойствием и умиротворением, какие может сообщить лишь истинная вера. Ничто не омрачало этого света – ни печаль, ни страх смерти; напротив, отплывающие глядели радостно, словно предвкушая новое рождение. Тихие, со светлыми взорами покидали они землю, и потому те, кто провожал их в путь, также не чувствовали горечи расставания – только благоговение с примесью некоторого любопытства.
Однако, объявив о собственном отбытии, Конкобо вдруг посмотрел на предшественников другими глазами. Знакомые лица вновь и вновь возникали перед его мысленным взором – и во сне, и наяву, – но выражение их было теперь иным.
Весной и летом Конкобо почти не покидал кельи. Стоило ему выйти на улицу, как его осаждали верующие: кидали ему монеты, кланялись, словно живому Будде, то желая передать в Чистую землю какие-нибудь предметы, то умоляя прикоснуться ко лбу умирающего. Настоятеля это всё тяготило, но хуже было другое: до отплытия оставалось каких-то три-четыре месяца, а он понимал, что совершенно не готов. С утра до ночи он сосредоточенно повторял сутры, и прислуживавшие ему монахи, заходя в келью, видели, как настоятель, совсем исхудавший, бьёт поклоны и нараспев читает священные тексты.
Иногда Конкобо прерывался – и тогда замирал, полностью погрузившись в свои мысли и неподвижно глядя в одну точку, а когда прислужнику случалось его окликнуть, далеко не сразу выходил из оцепенения и переводил взгляд на того, кто к нему обращался. Монахи, говоря о нём, повторяли одно и то же: мол, говорят, будто уплывшие за море становятся рыбками-ёрори, а наш настоятель пока здесь, а лицом уже на ёрори стал похож.
Действительно, существовало поверье, будто души тех, кто отправился к горе Фудараку, превращаются в ёрори. Рыбка такая водилась только между мысами Мики и Сио, и, когда попадалась местным жителям, те выпускали её обратно в море.
Конкобо с рождения был высокого роста и отличался худобой, поэтому и раньше чем-то смахивал на длинную и узкую рыбку-ёрори. Но теперь, говоря о сходстве, прислужники подразумевали другое – взгляд. Маленькие глаза настоятеля, безжизненные и устремлённые в никуда, и впрямь напоминали рыбьи. Хоть с закрытыми глазами, повторяя сутры, хоть с открытыми, уставившись в пространство, он беспрестанно думал о тех, кто отправился за море до него. Лишь иногда, на несколько мгновений, взгляд оживал, превращаясь из рыбьего в человеческий, – он вдруг осознавал, что вновь задумался об ушедших в Чистую землю, и одергивал себя: мол, нельзя, некогда предаваться размышлениям, нужно сосредоточиться на молитвах! Став на миг самим собой, уже в следующее мгновение он вновь, будто одержимый, принимался повторять священные тексты.
И все же – стоило сутре закончиться, как взгляд Конкобо снова становился рыбьим, и он опять погружался в думы о том или ином из ушедших за море монахов. Можно сказать, что он целыми днями боролся с рыбьим оцепенением – читая сутры, чтобы отвлечься и забыть о неумолимо встающих перед мысленным взором лицах. На это уходили все силы.
Впервые Конкобо увидел, как отплывают к Чистой земле, в четвёртый год эпохи Кёроку. За море отправлялся Юсин, которому тогда было сорок три года. Самому Конкобо сравнялось двадцать семь, и он не так давно прибыл в Фудараку-дзи из храма в своём родном городе Танабэ, где провёл молодые годы.
Юсин постоянно носил простые деревянные сандалии, часто вёл себя странно и потому даже среди монахов считался чудаком; однажды он вдруг удивил всех, с видом одержимого объявив о намерении отправиться в Чистую землю, – а потом, спустя три месяца, действительно это намерение исполнил. С тех пор, как за море отбыл Сэйю, прошло уже тридцать три года, и поэтому событие привлекло всеобщее внимание. В день церемонии на побережье собралась огромная толпа – люди шли не только из соседних деревень, но и издалека, из Исэ и Цу.
Юсин тоже был родом из Танабэ, и потому – хоть знакомы они были и недолго – сблизился с Конкобо больше, чем с другими. Он часто рассказывал молодому монаху, что видит за морем гору Фудараку, а на вопросы, где именно, отвечал: мол, в хорошую погоду она, ясно различимая вдали, будто парит над горизонтом. К этому Юсин добавлял, что гору может узреть любой, кто полностью освободит ум и посвятит себя вере. Конкобо однажды спросил, как выглядит Чистая земля, и Юсин поведал, что видит огромное каменное плато, окружённое яростно бушующими волнами, – и даже слышит рёв, с которым они бьются о скалы. А сама земля, раскинувшаяся на плато сколько хватало глаз, исполнена невиданной красоты и благодати. Растения там всегда остаются зелёными, повсюду бьют неиссякаемые источники, порхают стаи длиннохвостых птиц с алым оперением, а люди, не знающие старости, служат Будде и наслаждаются вечным блаженством.
В день отплытия Юсин, свершив все положенные церемонии без малейшей заминки, ступил в лодку у внешних ворот-тории на побережье Хаманомии. На собравшуюся вокруг толпу он даже не взглянул, а сопровождавшему его Конкобо тихонько сказал: «Сегодня гора Фудараку видна особенно хорошо. Надеюсь, когда-нибудь и ты пристанешь к её подножию». Юсин улыбнулся, и улыбка эта поразила молодого монаха – так же, как и взгляд: всегда спокойный, сейчас он горел нездешним огнём и, казалось, проникал в самую суть вещей.
До острова Цунакири в трёх ли от берега лодку Юсина сопровождало несколько других судёнышек. Там он простился со всеми, чтобы отправиться дальше уже в одиночестве.
Провожавшие потом рассказывали, что сразу после прощания лодка Юсина, рассекая темные волны, устремилась прямиком на юг – так быстро, словно её тянули на верёвке. Наверняка сила Будды вела монаха к Чистой земле, которую так ясно различали его глаза!
После этого чудака в деревянных сандалиях стали почтительно называть святым Юсином или святым Асидой, и никто больше не отваживался говорить о нём с насмешкой. Прежние его странности теперь виделись иначе и пересказывались с великим благоговением, как доказательства истинной веры.
Юсин выразил надежду, что когда-нибудь и Конкобо пристанет к подножию горы Фудараку; теперь, по прошествии тридцати четырёх лет, слова его сбывались. Вспоминая Юсина,
