Событие в аду - Рюноскэ Акутагава
Должно быть, слова эти привели князя в изумление немалое. Посидели они немного, с раздражением поглядывая на Иосихидэ, потом грозно повели бровями и спросили резко:
– Чего же ты не можешь написать, говори мне.
15
– Хочется мне изобразить в самой середине ширмы колесницу с кузовом из пальмового волокна, с неба летящую, – говорит Иосихидэ, сам голову поднял и поглядел на князя пронзительно.
Слыхивал я и прежде, что словно помешанный делается этот человек, как только речь заходит о картинах, а тут посмотрел я на него, – и впрямь что-то страшное такое было в его взгляде.
– Внутри же колесницы, говорит, в муках корчится прекрасная девушка придворная. Черные волосы в буйном пламени рассыпались. Голову она к кровле колесницы запрокинула, вся от дыма задыхается, брови судорогой изломлены. В руках кусок шторы бамбуковой держит, оторвала, должно быть, ограждаясь от искр, что на нее дождем сыплются. Вокруг чудовищные грифы носятся, мелькают, щелкая клювами, – числом, может, десять, может, двадцать… Ах, не дается мне она никак, эта дева в колеснице, быком запряженной.
– Ну, и что же, ну, – торопят князь Иосихидэ, а у самих на лице веселие какое-то написано.
А у Иосихидэ губы красные дрожат, как у горячечного, – повторил он еще раз словно во сне:
– Не дается мне она никак, – ах, не дается…
Да вдруг как рванется вперед, вот-вот зубами вцепится:
– Ваше сиятельство, будьте милостивы, прикажите спалить на моих глазах колесницу пальмовую. А коли возможно, то и…
Потемнели князь в лице на миг, а потом как расхохочутся. Говорят, от смеха давятся:
– Ладно! Быть по твоему желанию. А возможно или невозможно, – это уж не твоего ума дело.
Услыхал я эти слова, жуть меня пробрала и какое-то предчувствие темное закралось в душу. Да и было отчего струхнуть, – посмотрели бы вы на князя в тот момент: в уголках рта пена набежала белая, над бровями как бы молния в изломах дергается, вид какой то дикий, словно бы и им сумасшествие Иосихидэ передалось. Произнесли они эти слова, а сами опять хохочут, нет удержу, будто что прорвалось в них.
– Прикажу уж для дружка запалить пальмовую колесницу. И деву посажу туда прекрасную в одеяниях придворной дамы. И придумает же Иосихидэ: женщина в мучениях умирает в колеснице, пламенем и дымом черным охваченная, – сразу видно первого художника на свете. Ай-да молодец, ну, и молодец же…
Услыхал Иосихидэ слова князевы, изменился в лице, сидит, задыхается, губами молча шевелит. Повалился князю в ноги, словно жилы у него обмякли во всем теле:
– Осчастливили, ваше сиятельство, – еле слышным голосом благодарит князя почтительно.
От слов-то княжеских, поди, сам ужаснулся замысла своего, как живое встало, поди, все перед глазами. Пожалел, признаться, я тогда Иосихидэ, – первый раз в моей жизни пожалел его.
16
Прошло этак еще два-три дня. Дело было ночью. Призывают князь Иосихидэ, как обещали, чтобы дать ему увидеть собственными глазами, как пылает пальмовая колесница. Только местом сожжения назначили не дворец князей Хорикава, а усадьбу за городом, в горах, где проживали прежде сестрица князева, – называлась та усадьба в просторечье «Талый снег».
Надобно сказать вам, что в усадьбе этой «Талый снег» давно уже никто не обитал, и обширный сад ее находился в полном запустении. Вот из-за пустынности то этой и дали, наверное, люди этакое ей название. О судьбе же сестрицы князевой, скончавшей дни свои в этой усадьбе, тоже толки разные ходили. Говорили иные, будто и теперь, как только ночь безлунная, появляется там тень какая-то в княгининой юбке малинового цвета, – проходит по веранде, пола не касаясь. Впрочем, ничего нет в этом удивительного: днем, и то место пустынное, а как сядет солнышко, так просто жуть берет, – вода журчит в прудке еще унылее, цапли перелетают в звездном небе, словно привидения.
Ночь выдалась тогда безлунная, черная. При свете масляных светильников гляжу я: фигура князя виднеется, в комнате сразу за верандой восседают они на высоком сидении из круглых подушек белой парчи с каймой, пышные одежды на них светло-зеленые, шаровары фиолетовые, и на них гербы вышиты. Ну, конечно, свитою окружены князь со всех сторон, человек пять-шесть сидят вокруг почтительно. А один особенно в глаза бросается: под верандою сидит, грозно насупившись, конец меча за спиною кверху вздернут, словно хвост у чайки. Сидит в набрюшнике толстом, здоровенный этакий детина – самурай. Говорили про него, будто несколько годов тому назад во время битвы в Мичиноку с голодухи человечиной питался и такой стал силы человек, что у живого оленя рога выламывал.
От ночного ветра пламя у светильников колеблется. Все предметы кругом то озарятся на минуту, то опять во тьме потонут, – и не разберешь: во сне ли это, наяву ли, – от всего какой-то жутью веет. Во дворе же колесница стоит приготовлена, темнота ночная на верх ее высокий налегла. Стоит колесница, не запряжена быком, черные оглобли вниз опущены, на подставке покоятся. Золотые украшения звездами поблескивают. Посмотришь на нее, так по коже-то мороз и подерет, даром что весна стояла на дворе. А что находится в кузове ее, того не видно, потому как вход зеленой шторой бамбуковой с узорчатой каймой завешен наглухо. Кругом же колесницы слуги стоят, выстроились в ожидании, вид многозначительный, у всех факелы в руках пылают. Всё поглядывают беспокойно, как бы дымом не понесло на князя. И Иосихидэ тут же сидит против веранды чуть поодаль. Охотничий костюм на нем, черный, с желтым отливом, мятая шапочка «эбоси», сам сгорбился, ноги под себя поджал, и еще меньше, чем всегда, кажется, да захудалее, – будто придавило его ночное небо звездное. А за ним еще кто-то в такой же шапочке «эбоси» и в охотничьем костюме, – должно быть, кого-то из учеников привел с собой. С моего-то места даже цвет костюмов их охотничьих с трудом можно было различить: в полумраке сидели, съежившись, вдали от подножия веранды.
17
Было уже около полуночи. Над садом тьма густая беззвучно притаилась, будто прислушивается к
