Событие в аду - Рюноскэ Акутагава
19
Только видно было обезьянку миг какой-нибудь: искры вдруг взлетели к небу золотым снопом, будто выпалило что-то, сразу скрыло обезьянку вместе с девушкой, черным дымом, словно пологом, задернуло. И стоит среди двора одна лишь колесница огненная, пышет жарким полымем, гудом гудит. И не колесница это огненная, а скорей столб огненный ключом кипит, в небо звездное вздымается, – так-то оно лучше подойдет, ежели изобразить то пламя страшное. А пред огненным столпом Иосихидэ стоит, словно бы застыл совсем, не шелохнется, и какое-то с ним диво дивное творится. Только что, казалось, муки адовы переживал старик, а теперь, глядим, стоит, руки на груди скрестил, и про князя позабыл совсем, смотрит, словно зачарованный. А лицо его морщинистое уж такою радостью божественной, таким сиянием озарено, что и описать вам нет возможности. И заметно по его лицу, что не фигура дочери, в лютых муках погибающей, у него во взоре отражается, а лишь дивный цвет огненного пламени да фигура девы страждущей сердце его веселием безмерным наполняют.
Чудно было видеть, как взирал Иосихидэ с веселием на предсмертные судороги своей дочери единственной, а еще чуднее было в нем величие какое-то, – странное, нечеловеческое, на ярость бога Сисибо, что во образе льва нам в сновидениях является, похожее. И не знаю, показалось это мне, либо в самом деле было так, только даже стаи птиц ночных, что – пожаром неожиданным встревоженные – раскричались, словно оголтелые, и носились без числа кругом, – и те близко пролетать не смели возле шапочки Иосихидэ. Может, даже глазу птиц бездушных видно было величие странное, над головой Иосихидэ, словно нимб сияющий, нависшее. Если даже птицы это чувствовали, то что же говорить о нас, о человеках? Все мы, до прислужников включительно, притаив дыхание в груди, с дрожью в теле устремили взоры на Иосихидэ, – смотрим, глаз от него не оторвем, а сердца каким-то ликованьем чудным полнятся, словно видим мы перед собою Будду новоявленного. Что за дивное величие, что за ликование кругом! – в этом пламени, с гудением от колесницы в поднебесье улетающем, в этом виде самого Иосихидэ, что застыл недвижно, на огонь взирая зачарованно. А среди всего этого только князь одни сидят перед верандой бледные, как полотно, и лица-то на них нет, в уголках рта пена проступила, в фиолетовые шаровары на коленах пальцами обеих рук вцепились, – словно зверь от жажды задыхаются…
20
Неизвестно, из чьих уст, только просочилась весть в народ о том, что спалили князь в ту ночь колесницу у себя в усадьбе «Талый снег». И пошли ходить тут пересуды всякие, – первое: по какой-такой причине приказали князь казнить через сожжение дочь Иосихидэ? Толковали, будто князь в отместку это сделали за свою-де за любовь отвергнутую. Только мне доподлинно известно, что желали князь проучить художника негодного, чтобы неповадно ему было из-за своей картины колесницы жечь да людей губить. Сам я из светлых уст их сиятельства услышать это удостоился.
Говорили потом всякое про Иосихидэ, про его сердце твердокаменное, – что при виде дочери, в огне погибающей, и то об одном только думал человек: как бы написать ему картину эту самую. Поносили его всячески за то, что из-за картины позабыл он и любовь родительскую, называли его извергом с человеческим лицом и сердцем зверя. Их священство «соозу» Иокогава тоже взгляда этого придерживались и изволили говаривать частенько:
– Как бы человек ни превзошел свое искусство, но раз он и пяти добродетелей [Сострадание, долг, вежливость, ум, вера] не различает, так одна ему дорога – только в ад и остается.
Так-то вот! Прошло с того события, пожалуй, с месяц. Кончил, наконец, Иосихидэ писать свою ширму «Событие в аду» и понес сиятельному князю во дворец почтительно представить на их милостивое рассмотрение. Их священство «соозу» там же как раз присутствовать изволили. Взглянули они разок на ширму и, должно быть, очень поразились страшным видом вихря огненного, что свирепствовал по всему пространству, на ширме изображенному. До того момента мрачно глядели на Иосихидэ, взглядом его своим сверлили, а тут руками даже по коленам хлопнули, воскликнувши:
– Вот так сделано!
А князь при этих словах только усмехнулись, да так, что до сих пор еще забыть не могу. И с тех пор уже никто худого слова не скажет про Иосихидэ, по крайней мере, во дворце у князя. Кто ни поглядит на ширму, даже те, что прежде и терпеть Иосихидэ не могли, всякий величием картины поражается, словно сам все страсти адовы переживает. Впрочем, к тому времени Иосихидэ в живых уж не было. На другую же ночь, после того как была готова ширма, удавился он, – у себя же в комнате нашли его: висит в петле, перекинутой через балку потолочную, качается. После смерти дочери своей единственной, на тот свет его опередившей, видно, не под силу стало жить ему. Закопали тело возле дома, где проживал Иосихидэ, там он и покоится до сей поры. Камень небольшой могильный привалили, сколько уж десятков лет лежит под ветрами да дождями, мохом так, поди, теперь зарос, что никто и разобрать не сможет, что за человек там в старину был похоронен.
1918
Улыбка богов
Был тихий весенний вечер. Падре Органтино одиноко прогуливался в саду католического храма Намбандзи, волоча по земле подол своего длинного «абито» [Ряса].
В саду росли сосны и кипарисы, а среди них были насажены чисто-европейские растения: розы, оливы, лавры. Розы только начинали распускаться, и сладковатый аромат их разливался в вечернем сумраке, скрадывавшем контуры деревьев. Это придавало невозмутимой тишине сада какое-то удивительное очарование, заставляя Органтино позабыть о том, что он находится в Японии.
Органтино прогуливался по красноватым, посыпанным песком, дорожкам сада, предаваясь грустным воспоминаниям. Ватиканские дворцы, лиссабонский порт, звуки органа, вкус миндаля, гимн «Господи, душа моя зерцало Твое» – все это одно за другим всплывало в памяти «красноволосого» [Так называли в Японии европейцев] монаха и отзывалось в его сердце щемящей тоской по родине. Что бы как-то избавиться от нее, он пробовал тихонько призывать на уста имя Иисуса, но тоска не только не улетучивалась, а ширилась еще больше и тяжело давила грудь.
– Эта страна богата чудными пейзажами… – силился думать о другом
