Событие в аду - Рюноскэ Акутагава
– Иосихидэ!
Иосихидэ ответил что-то, не расслышал я, – лишь одно его бурчанье донеслось.
– Иосихидэ! По твоему желанию приказали мы спалить сегодня ночью эту колесницу, чтобы зрелище диковинное показать тебе, – промолвили князь и скользнули взглядом в сторону сидящей свиты.
И почудилось мне, будто обменялись с кем-то князь улыбкою многозначительной. Иосихидэ же поднял боязливо голову, посмотрел в сторону веранды, в сам по-прежнему сидит, ничего не говорит.
– Гляди же хорошенько. Колесница-то знакомая, поди, – сам на ней выезжаю постоянно. Прикажу я сейчас поджечь ее, чтобы увидели твои глаза пекло адово.
Тут князь опять прервали речь, подмигнули кой-кому из близ сидящих. Потом сразу изменили тон, говорят язвительно:
– В колеснице этой девушка дворцовая сидит, связанная. Тяжко она провинилась перед нами. Вот подожгут сейчас повозку, и придет конец ей неминуемый. Замечется она сейчас в жестоких муках, затрещит на огне тело ее, и обуглятся кости. Покажем мы тебе натуру редкостную, чтобы мог закончить ты, наконец, свою картину. Смотри же, не спускай глаз своих, как будет пожирать огонь плоть ее белоснежную. Запечатлей во взоре своем это зрелище, когда огненным снопом взлетят кверху ее косы черные.
И в третий раз сомкнули князь уста, засмеялись вдруг беззвучно, плечи сотрясаются.
– Никогда в жизни больше не увидишь ты такого зрелища. Полюбуемся и мы отсюда. А ну-ка там, поднимите занавеску! Дайте поглядеть Иосихидэ, что за женщина сидит внутри.
Заслышав приказание, один слуга высоко вздел руку с факелом, подошел крупными шагами к колеснице, быстро протянул другую руку, отдернул кверху занавеску спущенную. Факел в его руке потрескивает, пламя красное заколебалось пуще, озарило ярким светом тесное нутро колесницы, а там женщина сидит, цепью накрепко к сидению прикручена. А-а-ах, разве мог кто ошибиться, глядя на нее? Пышные одежды на ней вишневые в китайском вкусе, шелками богато расшитые, черные волосы с отливом глянцевым, за спиной распущенные, на затылке шнурком перевязаны: золотые шпильки в головке склоненной чудным блеском переливаются, – наряд-то, подлинно, необычайный. Но фигурка эта маленькая, эта головка со ртом завязанным, этот профиль кроткий, почти что печальный, ну, конечно же, она это – дочка Иосихидэ!
Я едва не вскрикнул от ужаса. В тот же миг самурай, что сидел против меня, встрепенулся весь, рукою за эфес меча схватился, смотрит в сторону Иосихидэ пронзительно. Испугался я, взглянул туда же, вижу, Иосихидэ от зрелища этого, как полоумный. До того момента скрюченный сидел на месте, а тут вскочил с земли, протянул руки вперед, сам не свой стоит, того и гляди к колеснице бросится. Жалко только, выражения лица его не разобрать: далеко в тени он находился. Но прошел момент один, и вижу: побледневшее лицо Иосихидэ, да нет, вся фигура его, будто силою невидимой в воздухе подхваченная, у меня перед глазами так и выплыла, словно вырвал кто ее из темноты.
А потом, – слышу, князь кричат: «огня давай!» Загорелась, запылала колесница пальмовая вместе с девушкой, сидящей в ней: забросали ее слуги факелами горящими.
18
На глазах у всех охватило пламенем кровлю колесницы. Под навесом кисти фиолетовые вдруг взметнулись, как подхваченные ветром. Из-под них забили в ночной тьме белыми струями клубы дымные. Искры взвились к небу огненным дождем, словно разом облетели золотые украшения со штор, с боковых решеток колесницы, с конька кровельного. Жуткая картина! Только это еще что! Как пошел потом огонь ходить по решеткам боковым, да лизать их языками длинными, да как взбился к небу ярким полымем, – ну, ни дать ни взять солнце на землю скатилось, бьет каскадами огня небесного. Давеча я чуть было не закричал от ужаса, а тут – как во сне стою, разинув рот, от зрелища этого ужасного оторваться не могу… Ну-с, а в это время сам отец, Иосихидэ… Помню, как сейчас, его лицо тогдашнее, как живой стоит он у меня перед глазами. Кинулся тогда он к колеснице сам не свой, да и застыл на месте, как увидел, что взметнулось пламя кверху, – стоит. руки вперед вытянув, ест глазами колесницу, в дымный пламень, окутавший ее, впивается. И все лицо его морщинистое до самого кончика усов видать, вот как на ладони: стоит, весь озаренный полымем. Глаза раскрыты широко, губы тонкие кривятся, щеки в судороге беспрерывно дергаются, на лице и ужас, и тоска, и удивление написаны, так и видно, как перебегают чувства у него в душе. И такое на лице его страдание написано, какого не увидишь даже у разбойника, голову которому должны срубить, ни у тяжкого преступника, что на суд десяти царей предстал в загробном царстве. Даже самурай-силач и тот не выдержал: изменился вдруг в лице, побледнел как полотно, на князя боязно поглядывает.
А князь сидят себе, губу крепко закусили, только жутко этак усмехаются, да глядят на колесницу, глаз не отрываючи. А в колеснице этой… О-о, не хватает духу вам подробней рассказать, в каком виде нам тогда предстала девушка, в колеснице этой заключенная. Сидит она, от дыма задыхается, белое личико свое запрокинула, длинные волосы в огне развеваются, чудные одежды вишневые на глазах у нас пламенем занимаются, ах, какое то было ужасающее зрелище! А уж как отнесет порывом ветра дым в сторону, да на багровом поле, золотыми искрами усыпанном, станет видно в свете пламени, как кусает она плат, которым рот ее завязан был, да как бьется всем телом, извивается, так что цепь того и гляди лопнет, – ну, ровно, подлинные пытки ада у нас перед глазами проходят. И не только я, даже богатырь тот самый-самурай – и тот, наверное, почувствовал, как на всем теле волос дыбом подымается.
Тут всем что-то вдруг почудилось, – ветер что ли пробежал в ночном саду, прошумел верхушками деревьев, только звук такой пронесся где-то в темном небе. Лишь подумали мы, видим: что-то черное, как мяч промчалось мимо – то ли по земле, то ли по воздуху – да с дворцовой кровли прыг! – прямо в пламя колесницы жаркое. С боковой стены обрушилась решетка пламенеющая, словно алым лаком крытая, что-то черное обняло девушку за плечи, а она лежит там, изогнула стан свой, запрокинулась. И сквозь полог дымный слышим мы: крик раздался вдруг протяжный да пронзительный, словно кто-то шелку рвет кусок, и такой
