Там гораздо лучше - Беро Виолен
но вот мотор грузовика затих; ты бы еще часами тут сидел, наслаждаясь поездкой в скотовозе, витая в прелестях воскресшей любви. Однако все умолкло, и образ длинноволосой красавицы мгновенно испарился, ты вернулся к суровой реальности, ты и все эти люди вокруг, сорок восемь обреченных животных, сорок восемь неподвижных, вонючих, измученных пленников, готовых вскочить с места по первому приказу. Вот открывается дверца, и вы, все сорок восемь, немеете от увиденного. Потому что перед вами не верзилы с повязками и палками, а улыбающиеся молодые люди; один из них, заметив смятение в лицах, говорит: «Все хорошо, все кончилось, вы можете выходить». Тогда вы покорно спускаетесь, словно не верите собственным ушам, и то, что вас ждет, выглядит настолько странно, что вы не осмеливаетесь издать ни звука, не задаете никаких вопросов, не прыгаете от радости — вы делаете ровно то, что вам говорят в эту минуту; каждый из пленников подходит к одному из молодых людей, каждый из вас прикреплен к юноше или девушке, и тебе попался парень, который мог бы сойти за твоего сына, и только тогда ты выходишь из оцепенения, ощетиниваешься, заводишься, требуешь объяснений — как минимум это они вам должны, поэтому ты спрашиваешь: «Вы нас освободили, что ли?», но парень лишь улыбается, словно глупее твоего вопроса не сыскать, словно не стоит даже пытаться отвечать, а затем просто идет вперед молча, а ты следуешь за ним; тебе кажется, что так и нужно поступать, ты по-прежнему реагируешь, как послушный пленник, в которого тебя превратили, но по дороге ты настаиваешь, хочешь знать, не можешь остановиться и продолжаешь говорить, задаешь вопрос за вопросом — тебе любой ценой необходимо разобраться, поскольку здесь творится какой-то абсурд; все эти ребята невозмутимо шагают, а ты повторяешь за ними, суетишься, не перестаешь болтать и расспрашивать — а в ответ лишь тишина и иногда улыбка, словно жалкая подачка. Тем временем остальные разошлись в разные стороны, поэтому здесь, неизвестно где, остались только вы вдвоем; можно подумать, что это специально устроили, чтобы заложники не общались друг с другом; а вдруг вы больше никакие не пленники, ты понятия не имеешь, кто вы теперь, ты спрашиваешь парня, но в ответ — ничего, он по-прежнему молчит, ему глубоко плевать на твое состояние, и даже если ты свободен, нет никакой возможности об этом узнать, хотя в глубине души — в самом потаенном ее уголке — тебе по-прежнему не верится.
но вот странности продолжаются, парень по-прежнему ничего не говорит, а просто идет вперед, а ты следуешь за ним, как восторженная собачонка, нарезающая круги вокруг хозяина, пытаешься пройти дальше, вернуться назад, суетишься, не умолкаешь, ты, кто никогда не слыл болтуном; а может, дело действительно в том, что это не твоих привычках, или в накопленной усталости; вдруг ты отчаиваешься от томительного ожидания, теперь ты — старый пес, добежавший до финиша, жалко плетешься вслед за парнем, опустив голову, во рту пересохло, живот скрутило от голода, ты следуешь за ним молча — на разговоры больше нет сил. Наверное, он только того и ждал, потому что наконец-то остановился, снял рюкзак, открыл его, протянул тебе флягу и произнес первое слово. Он начинает говорить, взяв тебя за запястье, и его прикосновение кажется тебе невероятно нежным после стольких дней жесткости, его речи вдруг звучат так чутко и волнительно, хотя секунду назад тебе не терпелось пить, это слово и жест словно заготовлены отцом для сына, его рука на твоей и простое «тише». Ты поступаешь так, как он сказал, пьешь не торопясь, не поддаваясь жажде, пьешь медленно, пока он пристально смотрит, а затем парень протягивает еду, и ты стараешься не набивать живот, поскольку он прав, нужно есть спокойно, ты еще помнишь, как нахлебался воды из бочки и мгновенно все выблевал, ты заставляешь себя есть медленнее, долго жуешь, осторожно глотаешь то, что он дает, кусочек за кусочком, словно в клювик птахе, только тут все наоборот: юноша кормит старика, но тебе уже плевать, что все на свете утратило логику, ты столько голодал, жаждал, мучился, и теперь все наладилось, нужно лишь пописать, даже на это ты просишь разрешения, а парень снова хитро улыбается, но и на это уже плевать, потому что ты наконец-то писаешь, писаешь на свежем воздухе — черт, как это прекрасно.
но вот все кончилось: первое произнесенное слово, это прикосновение, могло бы завязать между вами беседу, но нет, вы отправляетесь в путь, ничего не добавляя к простому «тише». Парень убрал флягу, застегнул рюкзак, закинул его за спину и зашагал, даже не приказав или не показав, что ты должен следовать за ним, словно и так очевидно, что ты пойдешь, словно у него не возникло никаких сомнений, — и правда, ты тут же отправился за ним, стараясь передвигать ноги в его темпе, и теперь вы идете цепочкой, как в походах, в которые вы иногда с супругой ходили летом, только порядок изменился — ты идешь сзади, больше не задаешь ритм, не выбираешь тропинки, сегодня ты довольствуешься только тем, что смотришь на его мерно передвигающиеся ноги, не обращая внимания на пейзаж, ты слишком изможден, опустошен, и каждый шаг вперед талдычит тебе одну и ту же считалочку, убаюкивает, гонит мысли прочь: раз, два, три, — дойдя до десяти, ты начинаешь снова, чтобы не усложнять, потому что, наверное, это лучшее, что ты сейчас можешь делать, — просто идти сзади и считать шаги: раз, два, три — и на десяти начать заново.
но вот ты свободен, только почему тебя по-прежнему заставляют шагать, ничего не объясняют, зачем прикрепили к этому молчуну? Ты хочешь знать, настаиваешь, спрашиваешь, кто тут главный, кто отправил его за тобой, почему он так поступает, но, чего и следовало ожидать, парень лишь улыбается, словно ты задаешь глупые вопросы, и бросает одну-единственную фразу без объяснений. Он говорит: «Это игра». И что тебе делать с этим кратким ответом? Но ты понимаешь: можно сколько угодно ворчать и проклинать весь белый свет, он больше ничего не скажет, это заготовленная реплика, перевари ее тщательно, вслушайся в слова и перестань суетиться, словно трехлетний ребенок, даже если тебе все надоело, даже если болят ноги, даже если на тебе неподходящая обувь, даже если ты давно не молод и не можешь плестись вот так, целый день, поскольку, конечно, ты мечтаешь остановиться, набраться смелости и отказаться сделать еще хоть шаг, а эта игра тебя совсем не веселит, ну вот совсем-совсем, к тому же в любой игре нужно знать правила заранее, а тут никто никому ничего не объясняет; разве можно заставить кого-то играть, не посвятив в детали, кроме как известив, что он участвует, и почему по пути не попалось ни одного человека, вы вообще где, с чего вдруг бредете только по тропинкам или дорогам, по которым машина не проедет, почему ты не пытаешься сбежать, постучаться в дверь первого попавшегося дома, почему бездействуешь, глядя на этого парня, которому плевать на тебя, на твои мысли — ему просто платят, чтобы он привел тебя из пункта А в пункт Б, а больше его ничего не интересует, кстати, кто ему платит, почему выбрали именно тебя для этой игры, кто другие участники, ты ничего не понимаешь, тебе хотелось бы просто сказать «я в домике», чтобы все остановилось.
но вот теперь, чтобы убить время, чтобы выдержать бесконечные часы следования за чьей-то спиной, чтобы забыть о боли в ногах и о странных судорогах изможденного тела, ты думаешь о ней, о длинноволосой Марии Магдалине. Ты так мало ею любовался в последние годы, даже спрашиваешь себя, прикасался ли ты к ней вообще, пытаешься воскресить нежный жест, заготовленный для нее, или ее попытки притронуться к тебе — настоящий жест, достойный этого слова, а не мимолетный поцелуй по привычке, когда выходишь из дома, нет, жест, ведомый желанием прикоснуться или пробудить ответ; ты ищешь, но ничего не находишь в ближайшем прошлом; надо признаться, по всему миру за последние годы люди увеличили дистанцию в целом, опасаясь заражения, следуя предписаниям медиков, все уже привыкли, тебе кажется, к тому, что даже в семейном кругу сократилось число объятий, и сегодня ты злишься на себя, что забыл, как реагирует ее кожа, когда проводишь по ней пальцами, и ты смотришь на эти пальцы, на то, во что они превратились: черные ногти, затвердевшая грязь, — ты смотришь на эти пальцы, на последствия ангара и скотовоза, и при их виде в памяти всплывает ее жест, потому что да, у нее был такой, специально заготовленный для тебя, который ты почему-то забыл, ты, кто кичился необыкновенной памятью — с чего вдруг из нее стерлось одно движение, хотя даже сейчас ты можешь прочесть наизусть тысячи стихов? Тот самый жест, едва заметный, ничего не значащий, просто ее ладонь на твоей руке на одно мгновение, чтобы что-то спросить, ты уже не помнишь, что именно, да это и неважно, но ее ладонь — в этом ты точно уверен — лежала необычно, нет, в эту секунду ты видишь перед собой сцену так ясно: ты в кресле, где читаешь часы напролет, она на коленях перед тобой, а ее ладонь гладит внутреннюю сторону локтя, то особое место на теле, и ты помнишь, как она приближает лицо, словно для поцелуя, но прижимается к руке щекой, а не губами, буквально на пару секунд. И какая картина: Мария Магдалина сидит у твоих ног, прижавшись щекой к локтю любимого, — можно подумать, полотно эпохи Возрождения; и в качестве последней важной детали ты прибавляешь к ее юному образу прекрасную гриву, в которой отражаются непослушные лучи солнца.
