Там гораздо лучше - Беро Виолен
и что с вами будет? Обычно вот так, без задней мысли, лкщей не похищают, нельзя разыграть целый спектакль, не желая получить что-то взамен; ты стараешься сохранять спокойствие, методично обдумывать, не паниковать, не приходить в ярость, ты сотни раз задаешь себе один и тот же вопрос: с какой целью удерживать кого-то вроде тебя? Неужели из-за твоих исследований и публикаций? Но разве в стране со свободой слова можно позариться на кого-то настолько безобидного? Если бы ты хотя бы поговорил с окружающими, понял бы, что вас связывает, если бы ты узнал, кто сидит рядом на полу ангара, что у вас общего, почему вы вдруг стали отбросами, если бы ты обсудил с ними похищения, если бы ты обменялся парой фраз лишь с одним из них. Но ты не осмеливаешься, ничего не предпринимаешь — слишком страшно; ты видел, как на редких протестующих обрушивалась лавина ударов, затем они исчезали и больше не возвращались, а в тебе ведь нет ни капли героизма — уж в этом ты убедился наверняка; можно сколько угодно сетовать, признавшись себе в слабости, но ты сидишь смирно, тише воды ниже травы, поскольку правда в том, что ты умираешь от страха и предпочитаешь это чувство избиениям, пусть здесь нет ничего отважного, но так сложилось, придется с этим жить: ты трус. И ты не можешь поверить: потребовалось всего несколько часов, чтобы ты превратился в личинку, уму непостижимо, как просто выдрессировать человека, как быстро ты подчинился, ты, до сих пор считавший себя непокорным, ты, ни разу не сошедший с пути, который избрал тридцать лет назад, ты, хваленый оратор, способный овладеть любой аудиторией, удерживать внимание публики даже на самых сложных темах, ты, обожавший сцену, хотя речь никогда не шла о настоящих театральных подмостках, но выглядело почти натурально: тебя мало заботило, что сидевшие перед тобой студенты перебрали накануне или не проснулись к началу лекции, поскольку именно здесь скрывалась твоя сила — удивить, взволновать и приручить слушателей в любом состоянии, только в эти моменты ты становился собой, словно выступать под чужими взглядами помогало тебе перевоплотиться в того, кем ты хотел быть на самом деле. Их внимание превратилось в необходимость, ты не выносишь и мысли о том, чтобы затеряться в группе, оказаться на периферии, а не в центре, ты прокручиваешь в голове давние вечеринки, когда, стоя с бокалом в руке, ты натянуто улыбался и с горечью констатировал, что все вокруг общаются и смеются, а тобой никто не интересуется. С тех пор ты избегаешь подобных ситуаций: либо сразу встаешь под свет софитов, либо уходишь прочь — третьего не дано. Но здесь ты один из тысячи, здесь ты не можешь ни блистать, ни исчезнуть, и это промежуточное состояние хуже всего. Ты хотел бы подняться на кафедру под взглядами студентов, услышать аплодисменты в конце лекции, но нет, ты сидишь тут, грязный, изможденный, среди едкой вони, исходящей то ли от тебя самого, то ли от окружающих, ты здесь, а вокруг — тысяча ровно таких же, как ты.
и наверняка ваше заточение длится уже несколько дней, пусть в ангаре нет окон, пусть ты не видишь солнечного света, пусть о текущем времени остается лишь смутное представление. У тебя есть одно доказательство, что прошли дни: оно находится в единственном расчищенном от плотной массы людей углу — место, к которому маленькими группами вас сгоняют надзиратели поссать и посрать. Именно эти слова звучат в твоей голове, хотя они неприятны слуху, не входят в твой привычный лексикон, ты так не выражаешься, не говорил раньше, но сегодня ты больше не тот воспитанный образованный мужчина, нет, сегодня ты просто тело, которое испражняется и мечтает лишь о том, как бы наполниться, и ты говоришь себе: это невозможно, это какой-то кошмар, это всего лишь плохой сон, ты сейчас проснешься в своей спальне, в кровати, у изножья которой стоит стопка книг, а на самом верху этой башни — последнее прочитанное тобой произведение, ничего не значащее, кто-то посоветовал тебе с ним ознакомиться, ты согласился из вежливости, даже не взглянув на обложку, не обращая внимания на крохотную книгу, которую ты положил на первую подвернувшуюся под руку стопку, едва только прочел последнюю строчку, и ты помнишь, что эта книга заканчивалась словами «никто не может жаловаться на то, что с нами случилось».
и вот удары дубинок, затем оглушительный приказ, и ты, как и все остальные, резко встаешь, торопишься в наконец открытую дверь, как и остальные, ты не видишь ничего, кроме железной бочки, до краев наполненной водой, — пить, да, пить. И почему на тысячу человек всего одна бочка, и почему вы ограничены во времени, ты не знаешь, но, как и остальные, бросаешься к воде; тут же на тебя сыплются удары, снова и снова — нет, это не дубинки надзирателей с повязками, нет, тебя бьют такие же, как и ты, потому что самое важное — утолить жажду, даже если придется избить невиновного, расквасить локтем нос кому-то, рядом с кем спал часами до этого, даже если потребуется начистить ему морду, лишь бы попить первым, и, как все остальные, ты толкаешься, машешь руками направо и налево, получаешь в ответ, но тебе плевать, потому что вот оно: ладони и голова погружаются в бочку, наконец-то вода, о, пить. Но едва вода касается твоих губ, спускается по горлу, едва ты начинаешь пить, как остальные отпихивают тебя, отбрасывают в сторону, и ты приземляешься далеко на четвереньки; пусть ты выпил лишь немного, но ты пил, поэтому теперь придется подождать, успокоиться, прийти в себя, поскольку ты не хочешь стать таким же, биться со своими, убивать ради глотка воды, и то ли от отвращения к себе, то ли от мысли о ликующих надзирателях тебя тошнит на собственные ботинки: вся драгоценная вода ушла, и ты разрыдался бы, что стал таким — человеком, бьющимся против собратьев, блюющим на себя, и тем не менее этот человек — ты.
и иногда еще они забирают некоторых, тех, кто ни в чем не провинился и никак себя не проявил, — сегодня твоя очередь. Они орут, ставят тебя на ноги, куда-то тащат, криком — чтобы лучше дошло — велят пошевеливаться, иначе начнут бить по коленям, и ты стараешься изо всех сил, двигаешься вперед, но на пути попадаются остальные, ты спотыкаешься, вас так много, вы так близко, ты хотел бы не наступать на них, но все равно давишь ногами, опасаясь ударов под колени, по бедрам, по почкам, ты идешь инстинктивно, стараясь предугадать требования надзирателей, шагаешь, а затем прижимаешься к нескольким таким же, пригнанным сюда; как и они, ты запрыгиваешь в грузовик, очевидно, ты уже давно подчиняешься не задумываясь, не задаешь вопросов, набиваешься внутрь с остальными, садишься, где сможешь, и затем ждешь. Кажется, больше никто не собирается бить тебя по ногам или почкам, но ты по-прежнему не издаешь ни звука, опускаешь голову, тебя мучит жажда, но ты стараешься не думать об этом, ты ждешь, ты послушный. А затем грузовик трогается, ты не знаешь, куда он едет, почему он туда направляется, и ты признаешься себе: в конце концов, не знать — это не так страшно, пока грузовик едет подальше от ангара с тысячей человек, даже если он привезет тебя в другой ангар, набитый людьми, ты не можешь объяснить почему, но эта мысль тебя успокаивает.
и кстати, глупо, насколько от одной мелочи легчает на душе. Если подумать, тронувшийся грузовик, отдаляющийся ангар — в этом нет ничего от прогресса, те, кто пришел за вами, даже и бровью не повели, ничем не выдали, что собираются вас освободить, в твоем положении на самом деле никаких изменений, тебя погнали все теми же палками и криками, по-прежнему ничего не объяснили, загрузили, словно овец, а вы послушались, покорились еще охотнее из бессилия. Да, наверное, лучше всего подойдет слово «скотовоз», именно туда вас затолкали, как стадо, загнали, будто животных на бойню, не церемонясь, ударяя по голяшкам, чтобы копыта отрывались от земли, чтобы вы двигались вперед, чтобы возобладала паника, вас погрузили, словно болезненный, старый, негодный для разведения скот, в котором больше нет нужды, битком забили грузовик, не тратясь попусту на перевозку, они даже не потрудились бросить на пол немного сена или опилок, что-нибудь мягкое, потому что какие тут нежности, когда в конце ждет бойня, к чему разбазаривать время, вот так вы и столпились в скотовозе, на вас еще и прикрикнули перед тем, как закрыть дверцу: не двигайтесь, чтобы ни звука, первый, кто встанет или заговорит, пожалеет, — и мужчина, которым ты когда-то был, возмутился бы, но вот теперь нет. Сейчас грузовик куда-то едет, а ты наслаждаешься новым местом и дневным светом, пробивающимся сквозь узенькие щелочки решетки под потолком, — со дня похищения ты видел солнце лишь однажды, на водопое, но это не считается, там важнее всего было утолить жажду, вам дали совсем мало времени, а сейчас ты думаешь, как прекрасно — немного дневного света, тебе снова кажется, что ты жив, после ангара и неоновых ламп, и хоть вы не можете подняться с места, попытаться посмотреть наружу, в щелочки прорывается чуть свежего воздуха, по крайней мере вы тут не задохнетесь, как те, кого слишком долго продержали в грузовике-холодильнике — проводники пытались их вывезти, ты читал в газетах о мужчинах, женщинах и даже о детях, чьи трупы полиция осматривала, открыв дверцы. Нет, вы точно доберетесь до конца живыми, вы же не какие-то беженцы, пытающиеся покинуть родные края, вы не лежите дрожащим от страха грузом, не надеетесь на идеальные страны, вы — граждане мирной демократии, несправедливо похищенные люди; вскоре это чудовищное презрение рассеется, президент и правительство выступят единым фронтом, особые отряды быстрого реагирования ворвутся и вызволят вас, начнется громкий процесс против предателей, которые посмели разжечь это беззаконие, а твоя страна, родина прав человека, будет гордиться, что восторжествовала над отступниками, и ты, едва ускользнувший из когтей варваров, станешь героем.
