Там гораздо лучше - Беро Виолен

и вот тебя везет грузовик, не сбавляет на поворотах, прижимает то к соседу справа, то к соседу слева, но тебе на удивление спокойно. Конечно, нелепо, но именно эти слова приходят в голову: тебе спокойно, хотя, кажется, тебя не накачали наркотиками, если бы не упорствующая жажда, ты бы вообще улыбался, и ты сам не можешь поверить, как в подобной ситуации погрузился в теплое умиротворение.

и время идет, а хорошее настроение начинает портиться. Может, грузовик везет вас не к лучшей участи, да еще тебе по-прежнему невыносимо хочется пить; чтобы забыть о жажде, ты до устали в глазах всматриваешься в щелочки: несмотря на все запреты, ты бы встал, дотянулся бы до них, выглянул бы наружу, узнал бы, что творится вокруг, поскольку время от времени снаружи доносятся звуки, рев машин, ты хотел бы взглянуть, остались ли там свободные люди, по какой местности вы едете, но ты знаешь, что нельзя, ты должен забыть о желании заглянуть в чертовы щелочки под крышей, надо отвести глаза, найти что-то еще, отвлечься, выдумать себе занятие, потому что только это и остается — коротать время.

и точно так, сорок восемь. Ты уверен, сорок восемь, хотя пришлось несколько раз начинать сначала, словно ты разучился считать, иногда ты сбивался на сорока семи, иногда — на сорока девяти, но с чего вдруг ты разучился бы считать: в итоге сорок восемь, да, ты уверен, сорок восемь, сам удивляешься, что не пятьдесят, зачем было останавливаться на сорока восьми, раз уж начали набивать грузовик, двое точно еще влезли бы, как тебе кажется; если бы ты отвечал за перевозку, то, наверное, выбрал бы круглое число, а может, именно поэтому тебе пришлось пересчитывать несколько раз, потому что сорок восемь — это еще что за новости. Скотовоз едет, а вы, сорок восемь человек, подчиняетесь приказам, молчите, не двигаетесь, хотя в коробке для животных, где вы оказались, нет ни одного надзирателя, ни одной дубинки, и никто на вас не набросится, не побьет, но вы лишились дара речи; ты с удивлением обнаруживаешь, что глазами ищешь камеры или шпионящие взгляды, ты признаешь: возможно, среди сорока восьми затерялся стукач, это объяснило бы странное число сорок восемь, в котором гораздо проще спрятать крысу.

и тогда ты пытаешься вспомнить, восстановить цепочку событий, прокрутить сцену за сценой, при этом стараясь не утонуть в отчаянии или ярости, поскольку ты хочешь трезво, со стороны проанализировать произошедшее, но, наверное, оно искажается: то, что тебе чудится реальностью, перевоплощается в вымысел, твой мозг заново лепит действительность, хотя ты уверен, что тебе не приснилось, те мужчины точно набросились на тебя посреди бела дня, избили до потери пульса, у тебя еще остались синяки, боль в плече постепенно утихает, но сколько времени прошло, как посчитать часы, дни, кроме как дергая самого себя за щетину, хотя и это не самый надежный измеритель: десятки лет назад ты завел привычку гладко бриться каждое утро, поэтому теперь спрашиваешь себя, сколько требуется щетине, чтобы так отрасти. В ангаре с тысячей человек вы не видели дневного света, потеряли счет времени; надзиратели устроили это нарочно — они могли появиться в любую минуту, кормили вас в разные часы, нарушали даже иллюзию режима, за которую вы тщетно цеплялись, и теперь у тебя осталась только одна точка отсчета — щетина, ты наблюдал, как обрастают твои товарищи по несчастью, и вел что-то вроде календаря. В тот день, когда незнакомцы схватили тебя на улице, избили и затолкали в грузовик, в то утро четверга, первого июня, стояла прекрасная погода, а ты, гладко выбритый, шел в университет. Но как только ты пытаешься воспроизвести сцену минута за минутой, ты тонешь в одной и той же черной дыре: тебя бросают в машину чудесным утром, когда ты отправился на работу, а дальше — ничего, все резко остановилось, словно проблема с сигналом; ты вспоминаешь серые полосы, бегущие по экрану телевизора из детства, когда программы без предупреждения исчезали, а на их месте появлялись дрожащие точки и неприятный шум, противное шипение; когда ты пришел в себя, то был уже в ангаре, среди остальных, но между похищением и пробуждением — пустота, никаких тебе серых полос, ничего, мозг словно растворился.

и вдруг ты слышишь, прекрасно теперь различаешь рев мотора редких автомобилей, проезжающих мимо, ты почти ощущаешь порывы ветра затылком, когда они равняются со скотовозом, и проклинаешь щелочки за то, что они так высоко, что ничего, кроме крошечного кусочка неба, тебе не показывают, одно только небо, снова и снова небо. Но ты отказываешься отчаиваться, ведь так чудесно смотреть на небо, сидя в ангаре, ты мечтал об окошке и теперь всматриваешься изо всех сил в доступный тебе кусок неба, иногда оно демонстрирует редкое облако, ты вдруг понимаешь, что небо гораздо разнообразнее, чем ты предполагал, — интересная пища для ума: с какого момента речь идет об облаках, когда именно в них превращается эта слегка уловимая белая полоска на голубом, простая дымка, чуть-чуть влаги, потерянной по дороге торопливой кучевой овечкой, или же это только зародыш будущей тучи? Утомленный небом и облаками, лишениями и жаждой, свалившимися вповалку людьми, ты засыпаешь. Ты спишь, как ребенок, которого забыли на все еще вертящейся карусели — этот малыш зачарованно смотрит на далекий, недостижимый шар на верхушке; ты засыпаешь, оторвавшись от неба в смехотворной щелочке, ты засыпаешь с его вкусом на губах.

и кажется, вы едете через город или какой-то большой населенный пункт, потому что теперь вместо неба ты видишь здания и знаешь, что тебе нужно, чего ты хочешь, без чего не можешь обойтись — наконец-то увидеть кого-нибудь, любого другого человека, только не пленников или надзирателей, заметить настоящего свободного человека, ты пытаешься различить его за стеклами зданий, пользуешься моментом, пока скотовоз едет не спеша, останавливается на светофорах или знаках «стоп» — ты не знаешь, где именно, но наслаждаешься этой медлительностью, паузами, со своего места, сидя, ты по-прежнему смотришь в щелочки, за ними больше нет неба, одни только мелькающие окна, грузовик снова останавливается, и ровно в этот момент ты видишь женщину на балконе. Она обрамлена крошечным прямоугольником, твоей порцией неба, и ты наблюдаешь в это крошечное пространство, как она расчесывает длинные волосы. Ты знаешь, что эта женщина вышла на балкон специально для тебя, встала ровно туда, куда нужно, чтобы открыться одному тебе; она и ее волосы, а стенки грузовика вокруг — лишь сюрреалистическая рамка.

2

но вот девушка на балконе — мимолетный образ, явившийся на две, может, три минуты, пока грузовик стоял на светофоре, однако ее силуэта хватило, чтобы в твоей памяти воскрес другой, давно забытый, увиденный тридцать лет назад образ, который, казалось бы, должен всегда быть с тобой, образ той, кого ты позже назовешь своей женой; эти густые темные волосы тут же навеяли имя незнакомки, оно, конечно, не было настоящим, просто имя, только ты мог так ее называть за длинную непослушную гриву, ты ни разу не произнес это имя за три десятка лет совместной жизни, ни разу не произнес его из застенчивости или опасения сойти за идиота, но вдруг сегодня это имя воскресло в памяти — Мария Магдалина. В образе женщины, которой стала твоя супруга за долгое время, девушка с балкона разбудила ту двадцатилетнюю Марию Магдалину, и то, что ты сейчас переживаешь, — невероятно, можно подумать, ты помолодел, снова стал юношей, растерявшимся при виде длинноволосой девушки, от оживших в эту минуту чувств к ней, — ты даже не понимаешь, к кому именно: к жене или к той, на балконе, они словно слились в один образ, поразивший тебя тридцать лет назад; как и тогда, у тебя перехватило дыхание, затянуло в вихрь, ты пройдешь сквозь него и переродишься; как тогда, тридцать лет назад, ты чувствуешь, что ради нее готов на что угодно: пройтись по воде, сотворить любое другое чудо, потому что в твоих жилах больше не кровь, а огонь, ты чувствуешь, как растут крылья, и в эту секунду только ты один можешь понять, что значит влюбиться до сумасшествия.