Живое свидетельство - Ислер Алан
— Робин, ты еще здесь?
— Еще здесь, Сирил.
— Я уж подумал, ты помер. — Он хихикнул, в горле клокотала мокрота. Он снова закашлялся, снова харкнул, снова сплюнул, снова последовала пауза. — Так что он неминуемо с тобой свяжется. Но предупрежден — значит вооружен, да? — И тут он добрался до главного. — Во времена нашей Большой Любви я написал мамуле довольно много писем. В те времена люди писали письма. Никаких этих чертовых телефонов не было. А женщины, они обожают хранить такие вещи — всякие сувениры, любовные письма, засушенные цветочки и прочую дрянь. Мамуля, думаю, тоже хранила. У тебя, Робин, их случайно нет? Этих писем? Ведь когда бедная мамуля преставилась, ты наверняка разбирал ее бумаги и все такое. Ты мои письма нашел? Если да, нельзя допустить, чтобы они попали в чужие руки. На твоем месте я бы их сжег. Или пришли мне, я с ними разберусь. В конце концов, это же мои письма, я их писал. Но в любом случае, ты же не допустишь, чтобы этот вонючий еврей их увидел, да?
Я не сказал ему, есть ли у меня его письма к мамуле. Сказал только, что не имею ни малейшего намерения беседовать о моей матери со Стэном Копсом.
В чем-то Сирил и мамуля идеально подходили друг другу. Сирил всегда полностью сосредоточен на себе, он требует от остальных исключительной преданности, полного погружения в его мир, его речи, его работу. В окончательный солипсизм он не впадает только потому, что ему нужны другие люди — обеспечивать ему комфорт, удовлетворять его нужды и капризы; в особенности ему нужны женщины: они квазимистическим образом предоставляют Вечную женственность, мощную колдовскую силу, источник вдохновения и творчества, которую он может почерпнуть через сексуальную связь. Можно возразить, как наверняка делали некоторые критики, что на протяжении всей своей карьеры он отдавал дань этой концепции, что очевидно по тому, с какой любовью он изображает женское тело, особенно в своих «ню» — так, что к этому телу хочется прикоснуться. (Канадский искусствовед Антуан Леви-Лакло в статье для La Vie Canadienne Culturelle[166] о недавней выставке «Энтуисл, 1965–1975» в Монреале писал, что на многих картинах нужно повесить табличку Ne pas toucher[167].)
От мамули до того, как Сирил сразил ее наповал, а потом и завалил на спину за крикетным павильоном в Кронин-Холле, никто не требовал полной покорности. Там, на лужайке, когда ходившая вверх-вниз голова Сирила загораживала ей пробивавшееся сквозь листву солнце, а его горячее дыхание обжигало ей щеку, она испытала не только желанный оргазм, это было неожиданное откровение. Прежде она всегда полагала, что делает более или менее то, что хочет, и, насколько позволяли обстоятельства, более или менее распоряжалась своей судьбой. Мамуля не была склонна к философствованию и уж точно не вступила бы в полемику с Исайей Берлином[168], но могла бы, как многие английские женщины ее поколения, сказать, что считает себя свободной. Теперь же она поняла, что истинная свобода в том, чтобы отказаться от себя, что реализовать себя нужно через жертву, что счастье в служении, и это единственный подлинный триумф воли: мамуля нашла своего Führer[169].
Собственно говоря, я почти не наблюдал их совместную жизнь. Полагаю, меня возмущало то, что Сирил каким-то образом узурпировал мое место — ведь раньше центром мамулиного внимания был я. Что было вполне естественно, даже для подростка, который при всем при этом боролся за собственную независимость. Но я не был Гамлетом, а эта парочка напоминала Гертруду и Клавдия только неуемными сексуальными аппетитами. В те годы Сирил мне скорее нравился — кажется, об этом я уже упоминал. А если я когда и видел в своем воображении, как проклятые пальцы гладят ее шею[170], я об этом позабыл, да и в то время наверняка постарался бы прогнать от себя эту картину. Что это мое отражение в зеркале, над моей обнаженной матерью, на некогда скандальном двойном портрете, который висит в Национальной портретной галерее, я теперь уже не так уверен, как прежде. Однако я могу с легкостью представить, что Стэн, пиши он мою биографию, мог бы, как я не раз намекал, без труда наложить на мою жизнь фрейдистскую схему. Правда куда проще. Я уехал учиться в университет, оттуда в Лондон, и пуповина уже была перерезана с соблюдением всех правил гигиены. В Дибблетуайт при мамуле и потом я приезжал только как гость, домом он мне никогда не был.
Письма проливают некоторый свет на эти запутанные отношения. (Да, разумеется, письма у меня.) Когда мамуля поселилась в Дибблетуайте, она довольно легко могла добраться автобусом через Рипон до Харрогейта. Ее родители, мои дедушка с бабушкой, которых я едва знал, закрыли свою закусочную, которая давала им средства к существованию, и жили себе поживали в небольшом домике за станцией. Сирил явно считал, что ей полезно время от времени их навещать. Возможно, ее отсутствие предоставляло ему возможность изучать разнообразные проявления Вечной женственности в других податливых особях. В разлуке они обменивались письмами. Только Сирил знает, сохранились ли письма мамули к нему.
Ранние письма полны признаниями в любви. «Ты — величайшая радость моей жизни», например. «Сегодня утром Дружок так бесновался, что я достал из корзины с грязным твои трусики, нюхал их и тосковал по тебе». «Теперь, когда я знаю, что такое настоящее одиночество, может быть, я его сумею нарисовать». Если не считать школьных лет в Кронин-Холле, недолгого пребывания в Кембридже и службы за границей, в армии, Сирил редко покидал родные болота. Он был сельский житель, можно сказать, деревенщина. Мамулина городская изысканность, титул, который она получила, вступив в брак с адвокатом, имевшим рыцарское звание, ее благоприобретенный «аристократический» выговор — все это явно его возбуждало. «Твои каблуки, твои шелковые блузки, рыжая лиса, которую ты носишь на плечах, с глазками-бусинками, острой мордочкой и пышным хвостом, меня заводят. Тебе достаточно сказать: „Сирил!“, и Дружок, вскочив, салютует тебе».
Он мог быть и жестоким, вскипал безо всякой причины, просто потому, что был не в настроении: «Вряд ли ты могла бы возбудить меня физически, не будь духовной составляющей. Начать с того, что грудь у тебя, на мой вкус, великовата. Немецкая шлюха в Гамбурге как-то раз научила меня, какой размер идеален: „Eine Handvoll und nicht mehr; was übrig ist ordinär“[171]. Пойди спроси своих приятелей-лингвистов, что это значит». «Картофельную запеканку с мясом я делаю лучше, чем ты. От твоей меня тошнит».
Когда мой дедушка умер и мамуля стала ездить в Харрогейт не когда было удобно Сирилу, а когда это было нужно моей несчастной бабушке, он стал злобствовать. «Что мне нужно, так это здоровая девица, здоровая и телом и духом, которая будет меня поддерживать и давать мне все то, чего ты, так эгоистично меня покидая, давать мне не можешь. Боже ты мой, твой отец ведь уже умер. Почему бы твоей матери с этим не смириться?» Но к тому времени он уже повстречал леди Синтию, младшую дочь баронета, предкам которого пожаловал этот титул Генрих IV. В одном из писем мамуле он цитирует письмо леди Синтии к нему: «Я безумно волнуюсь, мечтаю, чтобы ты имел все, что ты хочешь и что тебе нужно. Меня это беспокоит куда больше, чем собственные нужды». Затем Сирил сообщает мамуле, что она сделала свой выбор: предпочла ему свою мать. Он желает ей всего хорошего. Этого письма хватило, чтобы мамуля немедленно вернулась в Дибблетуайт — как ее мать ни демонстрировала свое горе. Но в Дибблетуайте, разумеется, уже поселилась леди Синтия. И мамуле ничего не оставалось делать кроме как, в отчаянии заливаясь слезами, бежать в Лондон.
