Живое свидетельство - Ислер Алан

Она отставила бокал и наблюдала за официантом, который с нежностью наполнил его вновь.

— Попробуй пить маленькими глотками, — сказал я. — Смотри, вот так. — Я отпил немножко из своего бокала, покатал вино по языку и только потом проглотил. — Великолепно.

— Все-таки ты говно, Робин. Не просто говно, а напыщенное говно, настоящий засранец.

— Смешанную метафору опускаем, но вино все-таки попробуй глоточками.

— Пошел ты!

— Так что на самом деле произошло у вас со Стэном?

Мой интерес, само собой, не был праздным. Я надеялся отвоевать ее.

— Ты что, правда думаешь, я тебе расскажу? Мы пара со Стэном, пара. Ты хоть догадываешься, что это такое? Зачем мне выкладывать подробности нашей личной жизни тебе? Это называется предательство.

У меня хватило такта не напоминать ей, как она предала Стэна двадцать с лишним лет назад, как минимум с обворожительным дипломатом из Ганы и, как я мог лично засвидетельствовать, со мной. Память, говори, как сказал Набоков.

— Однако ты рассчитываешь, что я «предам» свою мать. Ты хочешь, чтобы я рассказал gratis[161], исключительно ради Стэна, об интимных подробностях самой страстной и самой важной любовной истории в жизни моей матери.

Саския поковырялась в своем Salade Niçoise à Amiral[162]. Я попал в точку. А может, работа Стэна важнее, чем брезгливость в вопросах супружеской верности.

— Дай мне подумать, хорошо?

Она думала весь ланч, в том числе и за финальной частью, для которой она выбрала Clafoutis aus Figues[163].

Саския в позднем (можно сказать, очень позднем) среднем возрасте стала набирать вес, особенно в области бедер. Теперь она сидела, судя по всему, весьма удобно, на очень широкой заднице.

— Ну ладно, — сказала она. — Quid pro quo?[164]

— Сначала ты.

Она шла на дневной спектакль в Национальный театр. Мы быстро прошли Стрэнд, завернули за угол и по мосту Ватерлоо перешли на Южный берег. День был ясный, почти безоблачный, но на мосту ветер дул так, что у нас глаза заслезились. Саския запыхалась и хотела остановиться — якобы чтобы полюбоваться видом. Бурные воды Темзы казались оливково-зелеными, чайки метались то вниз, то вверх, преследуя катера и туристические пароходики. На той стороне реки, за нами, за Вестминстерским мостом отливало золотом псевдоготическое здание парламента, перед нами сиял на солнце купол собора Святого Павла, белоснежный, серый по краям, как будто с черными подтеками. Новый мост Миллениум серебряным ножом резал воду.

— Здесь было бы чудесно жить, если бы не британцы, — сказала Саския.

— Расскажи наконец, что случилось.

— Случилось вот что: Стэн застал меня и Джерома при, как выразились бы юристы, «компрометирующих обстоятельствах».

Мне вспомнилась ночь в Коннектикуте, когда нос мой учуял аромат духов Саскии, донесшийся, когда закрывалась дверь в спальню Джерома. И я почувствовал знакомый укол ревности.

— Ты должен понять. Пуля, прошедшая насквозь, покалечила не только тело Стэна, его либидо тоже потерпело урон. Не то что у него не встает, ему совершенно все равно, встал или нет. Секс его больше не интересует. А мои желания, это ему как жужжание комара в ухо — раздражает и мешает спать. У нас с Джеромом одинаковые потребности — физические, не эмоциональные. Мы просто их удовлетворяли.

— И Стэн застукал вас?

— Как ты удивительно владеешь словом, Робин. Впрочем, ты же как-никак писатель.

Я пропустил ее сарказм мимо ушей. Мы спустились по ступеням с моста и пошли по набережной.

— И что было?

— Стэн был первым выступающим на панельной дискуссии в Университете Хьюстона — биографы собрались обсудить трудности своей профессии. Из Хьюстона он должен был уехать в четверг утром, а уехал в среду днем. «Я дома», — сообщил он, войдя в спальню с букетом цветов. Джером был сверху. Даже не думала, что член может настолько быстро опасть. Господи, я хотела только одного: чтобы он закончил то, что начал, пусть и при Стэне. Поверь, мне оставалось совсем чуть-чуть.

— Мой источник сообщил, что от Джерома толку никакого. То есть в этом аспекте.

— Какой источник?

— Между нами: Сирил говорил, что так ему рассказывала Полли.

— Полная ерунда! Не хочу говорить плохо о Полли. Поскольку она умерла. Ты же сам знаешь, Сирилу верить не стоит. Я тебе говорю: у Джерома он в два раза больше, чем у Стэна. Мало того, уж если встал, то стоит. И возраст не помеха.

— Но Стэн, видно, помеха. Ну, продолжай: Стэн входит…

— «Я дома». Опа! Я его сразу увидела. Гляжу ему в лицо и думаю: пусть хоть провалится, пока я не кончу. Господи, мне оставалось совсем чуточку! И тут у Джерома все опало. Стэна услышал, наверное, поэтому. Он нырнул под простыню, не мог смотреть на брата, так расстроился. Дальше — Стэн, как джентльмен, пятясь назад, выходит из комнаты. И пятился так до самой лестницы, не понял, что начались ступени, и покатился вниз. Мы с Джеромом услышали шум и кинулись полуголые к лестнице. А внизу лежит Стэн навзничь, без чувств. Но букет алых роз из руки так и не выпустил. Это меня просто доконало. Мы мгновенно оделись, Джером помог мне отнести его в машину. Боже, я так боялась, что старые раны откроются. Я отвезла его в больницу. Слава богу, ничего страшного. Несколько синяков и легкое сотрясение. Вот и всё. Ну да, когда я поняла, что с ним все в порядке, я уехала на пару недель к сестре в Сан-Франциско. Больше рассказывать нечего. Теперь твоя очередь.

Национальный театр мы прошли и отправились назад.

— Кофе хочешь? А мороженого?

— Робин, не увиливай. Твоя очередь.

— Вовсе нет. Ты не закончила. Что было, когда ты вернулась? Упреки? Примирение со слезами?

— Ничегошеньки не было. Он ничего не помнил или утверждал, что ничего не помнит, кроме того, что упал с лестницы. Когда я вернулась из Сан-Франциско, все продолжилось как раньше. Кстати говоря, мы спим вместе. Тоска…

Мы свернули с набережной и поспешили к Национальному театру. Я показал ей свои часы. Спектакль вот-вот должен был начаться.

— Так как насчет твоего рассказа? Сволочь, ты нарочно тянул время. Когда мы можем еще раз встретиться?

Она на ходу судорожно рылась в сумочке, искала, может, билет, а может, бумагу с ручкой — не знаю.

— Ежедневник не при мне, — соврал я и, демонстрируя огорчение, похлопал по карманам куртки. — Позвони мне. Мы что-нибудь придумаем. — Я приобнял ее за плечи и невинно поцеловал в обе щеки, после чего она сердито развернулась и направилась в быстро пустеющее фойе. — Спасибо за ланч! — крикнул я ей вдогонку.

Сирил позвонил мне на следующий вечер. Хотел узнать, пытался ли Стэн разведать про его роман с мамулей. Стэн, по-видимому, решил, что годы с мамулей весьма важны для понимания жизни художника, тем более потому, что, как он ни старался, почти ничего не выведал.

— Получит от меня «милую Фанни Адамс»[165], — буркнул Сирил голосом, исполненным праведного негодования. — И плевать, что этот недоумок имеет сказать о вашем покорном слуге. Я здесь и могу за себя постоять, а она — нет. — По его словам никто бы и не подумал, что он упрашивал написать его биографию. Он был в очень воинственном настроении. — Не желаю даже думать, что этот ублюдок своими вонючими руками прикоснется к священным воспоминаниям о ней. Я ему сказал, что ее сын жив. Все вопросы касательно мамули пусть адресует тебе. Ты — истинный хранитель ее чести.

Сирил влажно закашлялся, харкнул и сплюнул — хотелось надеяться, что в платок. Последовала пауза — видимо, он разглядывал мокроту.

Когда Сирил, как заправский политик, демонстрирует величие души и использует слова «священный» и «честь», можно не сомневаться: он преследует какую-то не вполне благородную цель. И вскоре о ней заговорит. А пока что он, очевидно, ждал от меня благодарного отклика.