Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский
Бреховцев они встретили у прудовой плотины. Придерживая в кармане холодное кольцо гранаты, Петр первый шагнул навстречу Шабаю и загородил ему дорогу.
— Товарищ, постой маленько! В чем дело?
Шабай запаленно дохнул на него спиртным перегаром и стал, опершись на винтовку. Толпа тотчас же захлестнула их в кольцо. С минуту Шабай глядел Петру в лицо и, не выдержав его взгляда, злобно тряхнул головой:
— Сейчас вас чтоб тут не было!
— Почему такое! Разве мы вам мешаем?
— А земля чья! Ну, сказывай!
Шабай алчно сверкнул зубами, и рыжая щетина на губах встала ежом.
— Земля? Земля общая.
— Нет, не выкусишь! Общая, да не ваша!
— Ишь нашел общую!
— Ты на ней хрип ломал?
— Чего с ними разговаривать! Орудуй!
К Шабаю подскочил Чибесихин и выхватил у него винтовку. Петр, глядя на мертвенно белое лицо Пашки, понял, что наступает решительный момент. Он выхватил из кармана гранату. Пашка ломко погнулся на сторону, а толпа, охнув, раскололась надвое.
— Видал? Мы с вами честью, но если буянить, то глядите в оба!
Петр потряс гранатой и опять опустил ее в карман.
Шабай шагнул к нему:
— Не грози! Всех не перебьешь, а мы свое требуем. Скажи, добром уйдете?
— Куда?
— Нам дела нет куда! Откуда пришли! Земля наша, вам ее не отдадим, хоть половина тут ляжет.
Петр оглянулся. Около него стояли только Артем со Степкой, остальные давно подались назад и спрятались на крыльцах. Он заметил также, что бреховцы, стоявшие сзади толпы, уж кинулись к избам и гумнам, где-то звякнули стекла, поднялся плач, крики; кто-то валил, с Артемовой избы трубу. На Артема и Степку наседало несколько мужиков, задирая и вызывая на драку. Тогда Петр, с трудом разомкнув челюсти, сказал сквозь зубы:
— Война — так война. Но помните, что мы вам дешево не сдадимся.
— Мы вас, как кур, передушим, тамбовские сумки!
— Помещики!
— Мы вас тряхнем до нутра!
Петр начал отступать, подталкивая спиной Артема. Он не сводил глаз с толпы и чувствовал, что, сделай Шабай одно движение, и в нем лопнет тоненькая звенящая струна сдержанности, он бросит гранату. Но Шабай повернулся от него и кинулся вместе со всеми к избам. Бреховцы орудовали: падали полотнища ворот, выворачивались крылечные столбы, у еруновских строек сбивали замки. Дворичане растерянно метались среди бреховцев, источая бессильную брань и просьбы. Петр оглянулся на товарищей.
Но в это время в стороне хлестнул выстрел. От Илюнцева двора побежали бабы, воя и падая в снег. Туда кинулись Шабай, Чибесихин и окружавшие их мужики. Еще выстрел и еще. Над Илюнцевой избой охапками розовой ваты взлетали частые дымки.
Артем, стуча зубами, еле выговорил:
— Начинается… Боже мой!
Петр глянул на него со злобой:
— Теперь молиться некогда. Степан, за мной!
Они бежали, окружая дворы, к дому Илюнцевых. Когда они увидали привалившихся за соломенными кучами Данилку, Пашку и Митьку, бреховцы уже отливали к околице. Они бежали враздробь, падая и наполняя вечеровую стынь оборванными криками:
— Дьяволы! Бросьте! Что вас черт ломает!
Петр схватил за плечо Митьку и тряхнул его так, что тот повалился на спину и вскинул ногами.
— Кто вам давал приказание? Остановитесь!
Но злобу голоса умеряло радостное удовлетворение: на сини вечереющего поля бреховцы бежали, обгоняя друг друга, и расстояние между ними и Двориками все увеличивалось.
Митька, высвободив плечо из-под пальцев Петра, добродушно отряхнул колени.
— Ни черта им не поделалось. Пока мы ждали бы приказ, тут ничего бы не осталось.
— А это что?
Степка, вытянув шею, глядел на выгон, лицо его странно скривилось, будто ему хотелось чихнуть.
— Смотрите! Что это?
И только теперь все поняли, что дворичане стреляли наверняка: на снегу валялся, будто клок выброшенной ветоши, человек.
7
Этот день остался памятен на всю жизнь.
Был вечер, один из тех зимних вечеров, когда зима не кажется страшной: легкий мороз смягчался снегопадом, ровным, будто хлопья снежинок сеял с неба кто-то ленивый и ласковый. В избе Лисы горела лампа, перекосившая стены тенью отпаявшегося от подвесок железного кружка. Накрытый скатертью стол придавал избе предпасхальную чинность. Свет красной лампадки мерцал уютом и простотой. На лавке, под широким с красной перетыкой полотенцем, лежал Митрошка. Полотенце доходило ему до колен, и потому его ноги в подшитых белым войлоком валенках казались приставленными к туловищу, будто существовали сами по себе.
Петр глядел на белую дорожку полотенца. В глазах рябило, и красные полосы перетыки струились, кровоточили и готовы были пролиться на темный пол. Рядом с ним, облокотившись о печную приступку, сидел Артем и трубкой в зубах. Трубка давно погасла, Артем изредка тянул из нее, и тогда в мундштуке хрипело мертво и неприятно.
Лиса — все такая же прямая, не сдающаяся годам, стояла спиной к печке, глядела перед собой широкими глазами, — в них дрожали и меркли тусклые отсветы лампы. Она говорила ровно, будто читала старинную мудрую книгу:
— Сказано, брат на брата, сын на отца. А подумать, и ложь тут есть в старой поговорке. Вот за что этот человек скрючился? Доли искал? Кто его на это толкал? Старые поговорки говорились, но только не до конца. Умные люди нам задачу дали: мы начали, а вы довершайте.
— Жизнь довершит — хрипнул трубкой Артем. Он говорил шепотом, словно боялся, что перекаты его голоса разбудят лежавшего под полотенцем человека.
— Жизнь? Какая жизнь? — Лиса пожевала губами и переступила с ноги на ногу. — Жизнь — это мы с тобой, весь народ. Никто за нас думать не будет. Мы не придумаем, найдутся благодетели. Только в их думе нам арест полный. Вот пошли на нас люди с разбоем. И еще пойдут, этим не кончится. И по всем сторонам небось такая же музыка играет. А с чего, подумать, люди на душегубство пустились? С нужды да с голода. Ведь он небось, этот Митрошунька горемычный, сроду сыт не был, и отец его досыта не наедался. Вот он и пошел. А подумать, на кого идешь? На такую же гольтепу!
— Сами ли шли-то, подумать? — Артем обжег Лису сверкнувшим взглядом и опять приспустил веки.
— Уж это ясней дня белого, что не сами. Там нашлись уговорщики. А им бы наперед своих потресть, тогда бы и на нас пускаться.
Петр с особенным удовольствием слушал Лису. В ее сочном, обдуманном говоре он находил успокоение, слова ее приподнимали из глубины давние-давние мысли, будто положенные в далеком детстве в сокровищницу памяти про запас.
Запоздно приехала с Бреховки подвода.
