Под стук копыт - Владимир Романович Козин
Когда приехал Стрельцов, по гибкой доске перешел речку у мельницы, в имении стучали строители. Моряки встретили Стрельцова со сдержанным чувством превосходства: они работали на просторной земле.
— Вот оно, имение! Одобряешь? — спросил Резников.
— Построек мало, — ответил Стрельцов.
— Земля есть, луга есть, мельница есть. Домики починим, мельницу пущу.
— Сад огромный!
— Баб водить!.. Сад — последняя статья. Им займемся при социализме, когда делать будет нечего. Сейчас конюшню надо строить. Колубейко без конюшни жил, дурак барин!
— Колубейко тишиной наслаждался, он соединял приятное с полезным.
— Приятное без пользы не бывает.
Резников мечтал, прикидывал, строил, обрастал, укоренялся и был счастлив. Он чувствовал себя вольным хозяином. На его тугих моряцких ладонях заблестели свежие мозоли.
Каждый день к дверям амбара подъезжали хуторские мужики. С недоверчивым вниманием они осматривали двор и строения, искали Резникова, спорили с ним, советовали, смеялись над его матросскими шуточками, крутя тугими шеями, и взволнованно хлопали по ладони.
С помощью хуторян Резников вспахал и засеял озимый клин, начал чинить мельницу. Над бывшими помещичьими воротами сверкала надпись: "Военное кооперативно-производительпое хозяйство "Производитель" Каспийского военного флота".
Военморы рубили лес, воздвигали высокий забор вокруг усадьбы. Время было тревожное. На кабардинской равнине, в лесах и забытых кошах — овечьих зимних стойбищах — таились бандиты. В конторе имения стоял пулемет "максим", над койкой каждого военмора висели винтовки и гранаты. Резников договорился с хуторянами о взаимной помощи в ночь опасности.
С утра до ночи в седле, пешком или в одноколке метался Резников по осенним просторам, изучал возможности разнообразных угодий. Вокруг усадьбы стояли синие, в осенних подпалинах, леса, в тумане лежали луга и кустарниковые пастбища, пестрели полосами поля и осыпался тихий сад.
Стали готовиться к зиме.
Своего хлеба в хозяйстве не было; и в стране его было не много. Павел Резников умело освободил хозяйство от лишних ртов; на земле осталось двадцать пять военморов и две женщины.
Высокая, пышная Маруська осталась в имении, при кухне. Она могла бы загордиться, эта неутомимая флотская единоличница, если бы силы военморов не начали оттягивать хуторские женщины.
Прельстительная Любка с раскосыми грудями выскочила замуж за хуторского зажиточного гармониста, через нее холостая молодежь получила доступ на хутор.
Марфуша Стрельцова готовилась быть матерью: глаза расширились, затаились, душа поблекла. Марфуша думала о будущем своей семьи.
Смутно было вокруг: земля незнаемая, народ неведомый, леса облетели, сделались прозрачными, дикими.
В темном воздухе — первые снежинки; жизнь остановилась, ни одного дальнего звука. Павел Резников, коммунист, собрал военморов в просторной конюшне — отборных моряков, двадцать пять человек, — и сказал, что мучки маловато и будем ее жалеть, но есть ячмень, жмых, овес, яблоки; пухнуть с голоду не будем, здесь Кабарда, не Поволжье; выжить надо, весной засеемся.
В людской военморы устроили камбуз, кубрик с койками в два ряда; в небольшом господском доме была контора, комнаты заведующего и "специалистов". Козорезов и Стрельцов жили в одной комнате.
Козорезов первый заболел возвратным тифом. Он спал и болел в углу, на узкой койке. Александр Стрельцов имел старинный медицинский справочник, знал некоторые лекарства. В хозяйстве он числился лекпомом, все верили ему, другого не было такого. Он лечил Козорезова дешевыми средствами — диетой и умными разговорами, — пока сам не заболел.
Стрельцовы болели на двуспальном топчане, крытом лоскутным одеялом. Марфуша заболела, когда Козорезов начал поправляться, но был еще слаб. Ноги не держали его, ему снились бесконечные обеды, сочные пироги с мясом, селедки. Задыхаясь и нехорошо потея от слабости, он ухаживал за больным другом и его женой.
Александр в бреду слагал поэмы без начала и конца, бледным, больным голосом бормотал, чуть подвывая, поразительные строфы: рождаясь, они умирали, горячие, не нужные никому. Марфа ласкала молодого мужа бессильными руками, уговаривала одуматься:
— Ну что ты чушь несешь, все чушь, поговори со мной, как жить-то нам дальше, семейный ты!
Потом и она начала бредить; бред ее был деловым.
Александр Стрельцов не умер от тифа, и друзья мудрствовали ночами у остывающей печки. За дощатой перегородкой в конторе храпели дежурные военморы, беспокойный одиночка Григорий Новокшонов тачал морякам сапоги и пел самому себе задушевную песню без слов. Его воинская биография была коротка: раненный в ногу в самом начале гражданской войны, хромой, шел он за армией и, чтоб не быть бесполезным, стал сапожничать. Павел Резников подобрал его по дороге в Кабарду.
Ночи были ветреные, длинные. На деревянном топчане, под старым одеялом, спала, раскинувшись, прекрасная Марфуша — недобрая подруга мечтательной жизни Александра.
Ночник, по приказанию Резникова, стоял на полу, чтобы свет из окна не служил мишенью для окрестных бандитов. Нескладный и восторженный Стрельцов сидел на скамье, и высокорослая тень над ним грозилась длинной рукой.
Речь Александра Стрельцова, не пристроенного ни к жизни, ни к людям, образна и легка, исполнена той неустойчивой силы, какая свойственна безвольным одаренным людям. Он говорил так, что нельзя было отличить, где кончалась правда и начиналось пленительное вранье.
Беседа друзей, не пересыхая, сочилась в полутьме.
— Ты удивлялся линиям его ног? — говорил неуважительный Стрельцов о Павле Резникове. — Идеальная анатомия! Такие линии человеку даются не часто. На эту классическую скульптуру натянуты юфтевые сапоги, и ты заметил, как липнет земля к Пашкиным сапогам? Пашка, крестьянский сын, нашел свой хуторок в революции. Он мечтает, чтобы с нашего военсельхоза рисовали плакаты: до самого горизонта — урожай желтый, как солнце, впереди коровы с интеллигентными мордами, миловидные овцы, завитые до пят, свиньи, уже при жизни похожие на колбасу, нарядные кони — эх, лебеди-кони! И яблоки, — чтоб каждое яблоко было как румяный мир. На него завидно глядеть, как он добивается своего.
— Он своего добьется, — сказал Козорезов, вспоминая Пашкины высокие ноги, крепкое стремительное лицо.
— Наш Пашка как нищий монах. Что ему все препятствия мира? Ты заметил у него меж бровей две новые морщины? Знаешь, это от чего?
— Нет, — с тревожным любопытством отозвался Козорезов.
— Пашку грызет мужичье честолюбие. Пашенька почувствовал землю — заскучавшую, близкую. Матушка моя, какая земля! Была чужая, теперь своя! Когда липнет к сапогам такая землица, у Пашки слюна набирается во рту и ноги дрожат от доступности счастья. Он готов вселенную со всеми потрохами пустить под откос, чтоб сделать из военсельхоза картинку! Пашка может увлекать людей. Но где ж ему найти себе помощников?
— А ты?
— Ну-у! Я
