Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Птаха невозмутимо почесывался и тем же спокойным тоном отвечал:

— Старый… Оно так, ягодка ты моя. А кабы я не старый, я, может, тоже… утешил бабочек пяток. Ну, спи. Теперь у тебя сон будет каменный, в колокола звони — не поднимешь.

Но сон не шел. Сомкнув веки, Петрушка думал о Доне, об обновках к осени, о новой гармонике. И совсем сбоку приходило воспоминание о том, как Птаха в обедах насыпал в мешок крупы, озираясь, пробежал с ним к амбару и засунул под постель. «Ворует, черт. Надо сказать самому, он его распатронит».

Потом мелькали Яша, Турка, Тарас, и зябкий сон глотал пестрые видения.

20

После уборки и посева озимей Ерунов не дал сыновьям отдыха: они поехали по чужим гумнам с молотилкой. Погода подгоняла. «Машину» брали нарасхват. Любящий во всем порядок Ерунов собрал к крыльцу умолотчиков и установил очередь: Мак, Афонька, Зызы, а за ними прочая мелочь, у кого молотить-то на два пыха. Распределение было молча принято, и каждый день Дворики пылили в небо половой, крепкой хлебной пылью, свистом погонщиков, жадным гудом барабана.

Прислушиваясь к шуму, Ерунов довольно тер жидкую поросль на подбородке и возвращался в мазанку к незаконченным расчетам. Не велика корысть — молотьба, а в хозяйстве от нее прок: двадцать копеек с копны, сыты две лошади, и ребята не едят дома, напирая на хозяйские харчи. В итоге: шесть домов, четыреста копен, полторы недели с харчей лошади и сыновья. Замусоленный карандаш проворно прыгал по разлинованным листкам приходо-расходной книжки, оставляя жирный ряд веселых цифр.

Ерунов во всем любил порядок. Зная нерадивость своих соседей, он доброхотно вел записи и за них. Ему ведомо было, сколько кто набрал копен ржи и яровых, на отдельном листке против подворной переписи всех домохозяев значилось, сколько кто не доплатил банку, какой платеж предстоит на ближайший срок, и, справляясь с этими записями, Ерунов знал, кому можно давать из магазина в долг, кого поприжать, пожаловавшись на недохватки (обидеть человека прямым отказом не в его характере). Книжечка давала ему нити для гаданий о том, кто сколько времени продержится на земле, кому срок собирать пожитки. Расчеты были приблизительны, но Ерунов верил своей книжечке, похлопывал по ней потной ладонью и, подсмеиваясь, шептал:

— Меня не проманешь, нет!

В этот год книжечка Ерунова обогатилась новыми записями.

Майские засухи (в книжечке замечено: с 29 апреля по 21 мая стояла сухая погода, дожди шли стороной) гибельно отразились на ржах, урожай вышел в среднем восемь копен на десятину. Не радовали и яровые. Прибитые ветрами к земле проса были редки и низки, гречу побил туман, зерна совсем не было, овсы вышли тощие, редкометелистые: большого умолота тоже не жди. Даже Ерунов чувствовал, что год идет невеселый, народ задохнется от платежей, осень будет несытая, и редко кто из дворичан без изъяна выйдет на весенний сев.

По нескольку раз в день он вчитывался в первую страницу своих записей, на которой под жирным заголовком «Начато со вселения на хутор 2 августа 1909 года» значилось:

«Под хутора отведена степь, урочище «Телятники», на земле его сиятельства князя Долгорукого, по цене 200 рублей за десятину, участками по размеру от 12 до 48 десятин».

Но не записал Ерунов того, что земля была отведена неудобная, вдали от селений и базаров, что степь скудна водой, что условия расплаты банком были установлены кабальные, выполнимые только для тех, у кого были запасы и широко поставленное хозяйство. Год за год, и беднота с двенадцати десятин участка, обрабатываемого сохой и деревянным боронным зубом, лишится земли, пойдет по миру.

Эти мысли приходили в голову, но он не записал их из скромности и из боязни хоть в своей сокровенной записи изрекать хулу на твердую и разумную власть. Он ограничился только цифрами:

«Ежегодный взнос с каждой десятины определяется в 12 рублей, что при трехполье с надбавкой страховых, мирских, земских и прочих повинностей составляет около 19 рублей с десятины. Взнос расчленен на два срока: 1 октября и 1 января».

Эта страница наводила на сложные мысли. Близкие платежи наводнят Дворики говором, скандалами, отчаянными воплями. Мелкий народ примется рыскать, просить займа, в базарные дни по степи потянутся подводы с отощавшими коровами, скучливо орущими овцами, туго затянутыми увязкой в глубине саней.

О том говорил и зачастивший в мазанку Мак. В начальственном рвении он был всегда зол, ругал мужиков за их несостоятельность, словно они такими сделались нарочно, чтобы опорочить его в глазах ретивого в сборах недоимок волостного начальства.

— Черт их лупи, дела своего не знают! Они не платят, а мне что, за всех в тюрьму лезть?

Ерунов не унимал ретивого старосту. Выслушивая его ругань, он крутил бородку и вязал в уме мелкие колечки планов, прикидывал, сколько в эту зиму можно скупить скотины, почем будут лошади и как высоко поднимутся на них цены к весне. Как бы угадывая его мысли, Мак с умеренной злобой говорил:

— Гляди, к осени скотина ни по чем будет. Кормов нет, недоимка подгложет. А ты говоришь! Нашим помещикам многим каюк будет, многие с земли уйдут. Сколько банку не доплатили?

Ерунов, довольный догадливостью собеседника, отвечал ему будто по книге:

— У Тараса около сотни, у Артема побольше того, а Лиса зимний платеж и не починала. У всех есть должок, окромя если меня да Борзого.

— Ну, того черт не возьмет!

Мак сорил из цигарки искрами и вскидывал вверх бороденку.

— У того мошна туга. Другого работника нанял. Вона! А у нас хоть последних людей из избы выгоняй!

— Черт не возьмет, зато червь подгложет.

Ерунов загадочно смеялся, и оскал его редких острых зубов отсвечивал недобро.

Дорофей Васильев становился ему поперек горла. Он своей широкой тушей заслонял его в глазах других. В своих тайных расчетах Ерунов всегда опасался, что вмешательство этого самодура может перепутать все его планы. Так уж было раз с Цыганом. Этот Цыган был нужен Ерунову, как хлеб. С его помощью он мог бы закрутить не такие дела: вся округа была бы на глазах, и ни одна сходная покупка не миновала б его рук. Но Цыган упорствовал. Он держался Борзых, имел с ним денежные дела и гадил Ерунову во время его зимних поездок по деревням.

И Мак, разжигая хозяина, лениво рассказывал:

— Борзой далеко метит. С Тугим сладился. А уж тот делам научит. Гляди, и Борзой через оно время таким же помещиком