Дворики. С гор потоки - Василий Дмитриевич Ряховский

Как всегда, первым пошел париться Дорофей Васильев. Раньше он, собрав в скаток чистые рубахи, кивал Петрушке, и тот забирал с собой два березовых веника и шел передом в баню. Но на этот раз Дорофей Васильев, спрятав глаза под навес бровей, скупо сказал в сторону ошалевшего от банной жары Птахи:

— Попаришь меня. У тебя в руках способности больше.

Потеря хозяйской милости озадачила Петрушку, но только на одно мгновение. Он вспомнил, сколько раз, упарившись на самом верху полка с веником над жирной спиной старика, он сваливался на пол и еле добирался до двери, жадно хватая ртом желанный глоток свежего воздуха. Он беззаботно тряхнул головой и посмотрел на Птаху:

— Он тебе задаст жару! Ты еще по-нашему не парился?

А Корней, увядший с приездом отца, сочувственно поглядел на Петрушку.

— Вот ты теперь и без дружки. Одному придется. Спину потереть некому.

— Я управлюсь сам.

Петрушка поймал тайный, на что-то намекающий глядок Дони и направился в амбар. Сочувствие и поддержка Дони веселили Петрушку. Он впервые со всей остротой почувствовал и свою молодость и радость жизни. Потянуло к буйству, захотелось сделать что-нибудь такое веселое и озорное, чтобы встревожить всех в этом полуродном, полуненавистном теперь доме. Он долго играл на гармонике, подыскивая новые напевы. Прошел к крыльцу тяжело осевший на ноги Дорофей Васильев. Он трудно поднялся на ступеньки, распаренно крякнул и сел на скамейку. И сейчас же из сеней вышла Доня с Васькой и направилась за угол, к бане.

Петрушка представил себе жаркую тьму бани, Доню, снимающую рубаху — в глазах у него запестрило, кровь хлынула в сердце и залила грудь. Он поспешно повесил гармонику и вышел наружу. Одно мгновение мелькнула соблазнительная мысль: прокрасться к бане, ворваться в ее жаркое чрево и… Но выручил Птаха. Он подошел к амбару и, задыхаясь, осклабился:

— Уж и нахолились, ягодка! Ваш дьявол озорен париться. Все руки отвертел, добил веники, а он все вертится и сопит: «Поддавай». Ух и боров! А ты что, ягодку выслеживаешь?

Он ткнул Петрушку в бок пальцем и прошел внутрь амбара.

Доня мылась всегда долго, парилась и зимами имела обычай выбегать с пару на снег, хлопалась в сугроб и, дымящаяся от пара, опять ныряла в баню. Возвращаясь домой, она садилась к столу, выпивала чашку редечного соку и долго сидела над чашкой, роняя на стол крупные капли пота.

Старуха ходила после всех. В баню она брала с собой Аринку, та растирала ее всякими мазями, настойками, и после них в баню нельзя было войти: колом стояла вонь.

На этот раз Марфа не взяла с собой никаких растирок. Обнажая свое худое, в красных пупырышках тело, она следила за Аринкой, под тусклым светом чадившей гаснички определяла ее пригодность к замужеству, чего раньше не делала. Аринка была кругла, толстонога, шея у нее широкая, прямо переходящая спереди в толстую грудь без всякого намека на нужные возвышенности. Марфа покачала головой и жалостливо выговорила:

— Как сбитень ты, девка, а нет в тебе порядка.

Та лупила на нее глаза и, туго догадываясь о намеках матери, сипела в ответ:

— Сама-то хороша дюже.

— Я-то уж теперь хороша. На мне не верхом ездить, а тебе…

Аринка загородила живот ладонями, встала против света — широкая, бугристая, безобразная. Марфа прекратила осмотр и принялась мыть голову.

Петрушка прошел в ригу за соломой для постели: решил перед баней освежить подстилку. Проходя мимо бани, он слышал говор Марфы, долго глядел в тусклое, позеленевшее стекло, но ничего не мог различить: все застилал пар. На обратном пути его остановил голос Марфы:

— Кто это? Ты, Петрушка? Принеси, касатик, мне пузырек из шкафчика. Черный такой, керосином воняет. Принесешь?

— Ладно!

Петрушка ускорил шаги, и недавнее желание почудить возникло снова. Он порылся в шкафчике. Черных пузырьков стояло тут до десятка. Он взял два — один тот, что нужен был Марфе, а другой с узкой наклейкой, на которой черными буквами значилось «скипидар». Весело озираясь по сторонам, Петрушка перелил скипидар в керосиновый пузырек и засунул его в карман. В избе все были заняты делом: Вера около лампы расчесывала длинные, блестящие, как стальные прутья, волосы, Корней у зеркальца в простенке выдавливал из носа угри, а Доня распаренно лежала на куте, шумно вздыхала, вздрагивая всем телом. И никто не заметил лукавой усмешки Петрушки, весело шмыгнувшего за дверь.

Пузырек у Петрушки взяла Аринка, высунув красную руку из узкого раствора двери. Петрушка потоптался в предбаннике, потом с напускным нетерпением сказал:

— Вы там поскорее, а то мне некогда будет помыться…

Ему отозвалась Марфа:

— Уйди, бесстыдник. Успеешь, намоешься. — И к Аринке: — Три лучше. Хряшки-то, хряшки! Ишь как дерет, родимец. В кость пошел.

Петрушка улыбнулся и пошел по дорожке к дому. Но на полпути его остановил истошный крик, гром ведра. В предбанник выскочила старуха. В сумерках видно было, как она прыгала, махала руками.

— О, батюшки! Смертынька! Люди добрые!

Петрушка хотел пуститься наутек, но пересилило любопытство. Он, крадучись, пробрался ближе к бане и, захлебываясь от смеха, смотрел, как чесалась, корчилась старуха. Она выделывала ногами кренделя, подпрыгивала, и с каждым взлетом ее худого тела тряслись щуплые мошонки грудей. А около нее, дрожа и выстукивая зубами, пнем стояла Аринка. Она беспомощно глядела на мать и через ровные промежутки выговаривала басом:

— Мамынька! Мама!

Старуха все кричала, потом хлопнулась на землю и завертелась на мокрой соломе, как недорезанный поросенок.

Крик был услышан. Скоро прибежала Вера, за ней проплюхал Птаха. Они подняли старуху, обмыли водой и, наспех завернув в одежу, на руках пронесли домой. Ослабевшая от крика, Марфа еле слышно стонала и пришептывала слова молитв. Сначала посиневшее, лицо ее скоро покрылось красными лапами, в тусклых глазах мелькнули отсветы начавшегося жара. Дорофей Васильев топтался около лавки, набух злобой, огадывая, на кого напуститься. Никто не знал, что случилось, и всех посетила одна мысль: помирает старуха.

— Да что вышло-то? — допытывался Дорофей Васильев и грозно сжимал в кулак бороду. — Обморок, что ли, трахнул? Ну, ты, — кидался он к Аринке, — раскрой зевалку-то! Очумела совсем, тюпа непроваренная!

— Я растирала…

— Черт! — скрипел зубами Дорофей Васильев. — Тебе вот морду растереть, тогда бы ты сразу прочхалась.

Наконец старуха обрела дар слова. Ода выкинула руку в сторону божницы и голосом кающегося грешника завопила:

— Мать святая, трахни ты его вдоль и поперек, окаянного. До печенок чтоб. Петрушка! Он, злодей, сшутил надо мной.

Все притихли, а Дорофей Васильев