Здравствуй, поле! - Николай Николаевич Новосёлов

А Пашка уже размечтался о том, как будет жить с молодой женой, доверительно делился с Дыбиным:

— Очень ладно получится! В один момент постирает рубаху жена. Каждый день свежее варево на столе. За стариком присмотрит… Ты, Дыбин, будешь у меня первым гостем. Это без брехни… А по воскресеньям прикажу жене: надень новое платье и пеки рыбный пирог…

Не ведала Зойка Ганьшина, как решалась ее судьба.

Рассказывал Пашка и о своем детстве. Косноязычно, сквернословя, с намеками, которые ему казались глубокомысленными, хитрыми и понятными только повару.

И Дыбин старался слушать внимательно, по-своему ценя редкую откровенность парня.

Поведал Пашка о том, что начал себя помнить с дремотного одиночества в тесном и душном вагоне какого-то строительного поезда. А потом увидел тайгу, свежую насыпь железнодорожного полотна, небо в белесой дымке. Не забыл и первого отчаяния от комариной напасти. Днями поезд был безлюден. Только к вечеру подходила толпа людей, в которой была мать и, кажется, отец. И тогда все оживало громкими разговорами, приятными запахами дыма и варева. Быстро и занятно проходили короткие часы до сна среди людского гомона. Так же оживленно было и утром, но ранние часы Пашка просыпал.

Кругом все менялось, только родной поезд был неизменным. Бывало, стояли и на людных станциях, и среди скалистых гор, но чаще — в тайге.

И еще помнил, как в обледенелом оконце вагона нескончаемо белели снега. Сверстников он не знал, поэтому даже короткие зимние дни тянулись бесконечно.

Зато по вечерам или по воскресеньям в поезде — веселье. Не умолкала гармонь, по закуткам вагона галдели мужики и бабы — за разговорами, за картами. Пашку везде принимали охотно. Среди взрослых он уже различал и добрых, и прижимистых на угощение, и веселых, и скандальных. Знал, для кого не без выгоды можно сбегать в вагон-лавку за куревом или за луком в чужой огород, если таковой оказывался поблизости.

Но вот на какой-то станции мать повела его в школу. Пашка был рад: давно с завистью засматривался на шумливые стайки ребят с ученическими сумками. Его поместили в интернат, а на другой день он осторожно вошел в класс. Оказалось, что он перерос: рядом сидели робкие чистенькие малыши, совсем не похожие на бойких школьников, за которыми наблюдал издали. С первых же минут заскучал. С трудом дождался окончания уроков. Но и в интернате ничего занятного не нашел. Были там ребята повзрослее, но к новичку отнеслись свысока. К тому же воспитательница стала нудно напоминать о его новых обязанностях.

И тогда родной строительный поезд показался ему бесконечно желанным и дорогим. Он еще не отдавал себе отчета в том, что дело совсем не в поезде, а в утраченной безмятежной свободе. Поздно вечером, когда стало особенно тоскливо, он не вытерпел и сбежал. Десять километров прошагал по новеньким шпалам. Измученный, но счастливый тем, что вернулся к родному очагу на колесах, предстал он перед матерью.

И сразу понял: строительный поезд отверг его. Он знал, как сурова и неласкова мать, но не знал, как тяжела на руку. Побитый, он той же ночью возвращался в интернат. Весь долгий обратный путь был подавлен великой жестокостью матери: что ей стоило хотя бы до утра оставить его в родном вагоне?

Как опостылевшую кошку отучает хозяин от дома — бьет ее, далеко увозит и бросает, а она, измученная и опаршивевшая, не помня причиненного зла, неизменно возвращается, — так мать отучала Пашку от поезда, и он тоже не страшился расстояний и невзгод, а упорно возвращался назад, каждый раз надеясь, что мать смягчится наконец, пожалеет его.

Но надеялся напрасно и только ожесточался.

И вдруг Пашка — в Кузьминском, незнакомом и простоватом. Он быстро понял, что сулит здесь его житейская расторопность. Но легкомысленно поторопился воспользоваться деревенской доверчивостью, не сообразил, что жизнь теперь не на колесах. Кузьминские его скоро поняли, насторожились, и он так и остался чужаком среди них.

Только однажды пережил радостные дни. Присмотрелся к нему и, наверное, пожалел парторг Егор Степанович Семенихин. Пашку словом не проймешь: ему говорят, а он только делает вид, что слушает. Но парторг ничего и не говорил, а придумал невероятное: предложил парню стать шофером… Водить машину? Вольной птицей мчаться по дорогам? Это было что-то сродни строительному поезду, только гораздо лучше. Пашка не сразу поверил.

Но Егор Степанович слово свое сдержал, хотя нелегко было почти неграмотного парня устроить на курсы.

Курсы кое-как одолел. Много было ему напутствий насчет шоферской дисциплины, и он как будто внимал им. Первый день крутил баранку, как в счастливом сне. А на другой день… Был глух к разным запретам Пашка, считая, что недобрые и корыстные люди навыдумывали их без всякой нужды. Отметив ночной попойкой начало своего замечательного поприща, утром сел за руль хмельным. Автоинспектор остановил его случайно. Это была скверная бессмысленная сцена. Пашка сопротивлялся с тупой обреченностью и только чудом избежал суда. И много позднее он был убежден в том, что виной всему оказалась недоброта автоинспектора.

И снова вынужден был приниматься за случайную или сезонную работу. Сильный и выносливый, он мог целый день таскать мешки с зерном, быть неутомимым подручным в строительной бригаде, копнить сено или в знойный день работать с бабами на прополке. Часто бывало так: чтобы отнести бревно вдвоем, не выбирал тонкий конец.

И все-таки был дрянным работником. В самую горячую пору, когда другие, дорожа временем, работали на пределе, он мог часами дрыхнуть под кустом или праздно слоняться по деревне. Надоев всем в бригаде, без покаяния переходил в другую, где уже работал раньше и тоже имел дурную славу. Тот же Егор Степанович Семенихин, к тому времени сложивший с себя высокие обязанности парторга (не под силу они стали к старости), все-таки сумел его удержать около себя на ремонте тракторов целую зиму. И Пашка работал, не смел перечить старику. Чувствовал в нем непонятную и неодолимую силу, которую и уважал, и побаивался. Иногда с напускной фамильярностью спрашивал:

— Ты, дядя Егор, мужик с понятием, а всю жизнь трактористом вкалываешь… Что-то тут не то.

— Другие трактористы — без понятия?

— Ты — особо. Дыбин — тоже фронтовик, на него черт не угодит, а тебя уважает очень. Ты — как из кино…

— Темный ты, Павел, как богомольная старуха.

Пашка от такого сравнения обижался.

— Темный, а рядом с тобой копаюсь в железе. И получу, сколько заработаю.

— Вот об этом ты бы и подумал.

А зачем думать Пашке, если на всю жизнь наказал себе: любой успех зависит только от того, насколько ловко обойдешь